«Если», 2000 № 08 - Джеймс Типтри-мл.

Первое время мне не мешали. Публикации фантастики я начал с повести Георгия Гуревича, политически нейтральной. Но замыслы были куда более «коварными»: в фантастике тоже существовали запреты и «закрытые районы». И у меня возникла идея опубликовать «Гадких лебедей» Стругацких, до той поры существовавших лишь в самиздате.

Я поехал в Москву. У меня было две цели: уговорить Союзпечать объявить «Даугаву» во всесоюзную подписку и выпросить авторскую рукопись «Гадких лебедей». Союзпечать удалось уговорить достаточно быстро, хотя мне и сказали, что денег на экспедицию пока не будет и придется нам рассылать номера подписчикам своими силами. Я согласился. Потом созвонился с Аркадием Натановичем. Он усомнился:

— Не дадут, Володя…

Я напомнил ему, что у нас не Москва и не Питер; может и пройти. Он дал мне экземпляр рукописи. И сказал:

— Только название надо изменить. Старое само по себе вызовет у них противодействие: слишком уж его склоняли.»

Я попросил, чтобы он придумал новое название сам. Он ответил сразу же — возможно, у него уже была заготовка, а может быть, название возникло в этот самый миг:

— Пусть будет «Время дождя».

Я привез рукопись в Ригу, и мы сразу же поставили ее в план. Мы не могли закончить ее публикацию в 1987 году из-за малого объема журнала. К тому же переход этой вещи на 1988 год должен был способствовать росту подписки.

Повесть пошла — и ни с каким официальным противостоянием я не столкнулся. Хотя грехам моим уже велся счет, но предъявили мне его несколько позже.

Тиражи наши и так уже росли, но главным образом за счет розницы. И я волновался, ожидая результата подписки на 1988-й: оправдаются мои расчеты или будет провал?

Подписка оказалась даже выше, чем мы в редакции предполагали. Но и до того она увеличивалась с каждым месяцем. Так что, когда выходил очередной номер, вся редакция шла в экспедицию издательства. Там мы запечатывали журналы в конверты, чтобы отправить их подписчикам по почте.

Аркадию Натановичу я отсылал по пятнадцать экземпляров каждого номера с их повестью.

Настроение было прекрасным. Но продержалось оно недолго. Повторилась история двадцатилетней давности. И поскольку сюжет был схожим, то и развязка оказалась очень похожей. Хотя и не стопроцентно.

Сюжет получался в обоих случаях вот какой: я прихожу в унылое и убыточное издание, нахожу, хотя и рискуя, способ улучшить положение дел, вытаскиваю (газету, журнал) сперва на окупаемость, потом на прибыль — и меня снимают.

Разница же была в том, что двадцать лет назад меня снимал ЦК, а Союз писателей защищал.

Это было естественно: у писателей и у меня была одна цель — сделать газету интересной для латышского читателя. Они видели, что я это делаю — и помогали, насколько могли. Хотя не все, конечно: те, кто пользовался наибольшим авторитетом в ЦК, меня не поддерживали, их позиция всегда совпадала с позицией партийного руководства. Но таких было мало.

А в 1987 году кампанию против меня начал Союз писателей, ЦК же взял на себя лишь организационную сторону.

И это тоже было естественно, потому что на этот раз мнения Союза разошлись с моими: я хотел сделать хороший журнал для русского читателя. А Союзу с его новым руководством на русского читателя было наплевать. Они искренне считали, что московского или новосибирского читателя может всерьез заинтересовать современная латышская проза. Поэтому каждого писателя со стороны, опубликованного в журнале, они воспринимали как личную обиду.

Обижались не только латышские писатели, кое-кто из русскоязычных тоже. Им казалось, что планка поднята слишком высоко.

Методика была привычной. Наслали комиссию, старались найти хозяйственные, денежные нарушения, злоупотребления. Не нашли. Начались обсуждения. На секции, потом на правлении Союза. Я с грустью слышал, как люди, месяц назад говорившие мне, что журнал улучшается на глазах, теперь публично высказывали противоположное мнение. Я огрызался, хотя и понимал, что плетью обуха не перешибешь.

Последнее разногласие возникло, однако не с Союзом, а с ЦК. Это случилось, когда я решил опубликовать (впервые в стране легально) «Реквием» Анны Андреевны Ахматовой.

Я просто поставил этот материал в номер, не спрашивая ни у кого разрешения. Тогда с Главлита была уже снята запретительная функция, но контрольная оставалась. И, получив верстку, начальник этого учреждения помчался в ЦК. Почти сразу же мне позвонили. Заведующая сектором, модно одетая дама, заявила, что этот антисоветский материал не будет пропущен ни в коем случае. Я наивно пытался объяснить:

— Вы же видите, какое время на дворе. Не напечатаем мы — через месяц его напечатает «Новый Мир» или «Знамя»…

Ответ последовал:

— Если Москве это нужно, пусть она и печатает. А нам это не нужно. Вы лучше дайте вместо этого стихи кого-нибудь из молодых латышских поэтов.

Латышских поэтов мы и так публиковали много. И я разозлился:

— Во всей латышской поэзии, — заявил я, — сейчас нет ничего такого, что можно было бы хотя бы сравнить с «Реквиемом»!

Она опешила: такой наглости, похоже, не ожидала. Оскорбилась и поджала губы:

— Если вы не снимете этот материал, мы задержим номер. Решайте сами.

Я снял; в номере были и другие материалы, хотелось, чтобы они дошли до читателя.

Кампания шла к концу. Из Москвы в ЦК писали — в частности, Булат Окуджава; защищала меня Юнна Мориц; туда же обращались и некоторые латышские интеллигенты — не из литературных кругов. Я написал в Москву Яковлеву. Мне позвонил работник ЦК КПСС. В разговоре с ним я упомянул, что московским писателям журнал нравится. Он ответил:

— Окуджаве нравится, а вот Юрию Бондареву не нравится. И я с ним согласен.

Я положил трубку. Говорить было не о чем.

Вопрос решился на созванном в ЦК специально по моему вопросу совещании. В нем участвовали заведующие двумя отделами пропаганды и культуры, завсектором печати. Секретарь Союза писателей сказался больным. Может быть, он не хотел смотреть мне в глаза: двадцать лет назад я опубликовал в газете его первые стихи, «сомнительные по идеологии». На совещании зачитали список моих провинностей и сказали, что меня снимут. Я ответил лишь, что ошибок не признаю, поскольку их, на мой взгляд, не было. На том и расстались.

Вскоре мне позвонили оттуда же и сказали, что надо написать заявление «по собственному желанию», как это было принято. Я отказался. Раз меня утверждало в должности бюро ЦК, пусть оно своим решением и снимает.

Смешно, но моя отставка сопровождалась таким же казусом, какой случился перед моим назначением. Кандидат на мое место был уже найден — из молодых латышских прозаиков. Вообще, тогда шла повальная замена редакторов молодыми, поскольку власть в Союзе писателей Латвии теперь принадлежала им. Однако накануне моего ухода кандидат проштрафился перед ЦК (на сей раз речь шла не о выпивке, а о какой-то, по тогдашним меркам, неприемлемой статье, опубликованной в газете). Стали срочно искать замену. Эту роль сыграл тот самый русский коллега, чье мнение о журнале недавно вдруг изменилось на противоположное. Надо полагать, власть оценила его самоотверженную готовность…