Мы идeм по Восточному Саяну - Григорий Федосеев

После полудня мы подъехали к броду через Орзагай, протекающий здесь нешироким потоком по каменистому дну. Дальше путь шел правым берегом. Долина и здесь, несмотря на высокие хребты, сопровождающие ее, остается просторной и светлой. Тропа, отдаляясь от русла, шла косогором, набирая крутизну, и скоро вывела нас на водораздельную седловину. Там мы разбили последний свой лагерь.

Тропа уходит дальше в широкую залесенную долину Тоенка, хорошо видневшуюся с перевала и протекающую в северо-восточном направлении от него. На седловине, сохранились остатки стойбища тафаларов, заходивших сюда с оленями, видимо, на пантовку. Седловина была истоптана следами маралов, она, вероятно, является главным проходом для зверей, кочующих из района истоков Большого Агула в Орзагай и обратно.

Прокопий еще не поправился и не мог идти со мною на вершину гольца. Пошел один. От перевала сразу начался крутой подъем. Небольшие террасы, прилавки с альпийскими лужайками, россыпи, затянутые долговечными лишайниками, чередовались на пути. Я подобрался к краю огромного цирка и остановился, пораженный незабываемым зрелищем. Сверху к нему круто сползает ледник, нависая над краем черным бордюром, из-под которого вырывается мутноватый поток. Шероховатые скалы гигантскими уступами спадают на дно цирка. Снизу они подбиты пожелтевшим снегом и осыпями. Собранный в одно русло исток каскадами сбегает вниз на дно долины.

Чем выше, тем труднее было идти. Путь преграждали скалы, россыпи, сложенные из крупных угловатых камней, и мне приходилось делать сложные петли, в поисках прохода. А солнце не ждало. Я явно не поспевал, но отступать не хотелось, понимая, что на следующий день мне уже не повторить этого подъема. Шел как во сне, цепляясь руками за выступы и отдыхая на каждом прилавке.

Вот и вершина! Подъем отбирает у меня остаток сил. Если бы еще нужно было пройти хотя бы сто метров, то их пришлось бы преодолевать на четвереньках. Ноги не в состоянии были держать ослабевшее тело, в глазах опять рой звезд. Но вот проходит минута оцепенения, прорезается синь горизонта, виднеется безграничное море хребтов, убегающих в позолоченное закатом пространство. Подо мною Орзагайский ледник имени Кусургашева. Абсолютная отметка вершины 2426 метров. Она доминирует по высоте над всей группой окружающих ее гольцов, но не перекрывает Агульские гребни. Видимость с нее на восток и на северо-восток частично перекрывается более высокими гольцами, расположенными веерообразно в этом небольшом диапазоне. Это не позволяло использовать, вершину Орзагайского гольца под пункт. Нужно было продолжить обследование высоких вершин ближе к истокам Большого Агула, но на это не было ни сил, ни времени, и я ограничился тем, что наметил маршрут будущего обследования.

Солнце раскаленным шаром въедалось в курчавый горизонт. По темному небу табуном бежали легкие облака. В ущельях стекалась прохладная синь вечерних сумерек. Надо было торопиться на стоянку. Но хотелось пройти на край гребня и осмотреть местность, лежащую под ним.

Шел долго. Гребень уходит далеко, и я, боясь запоздать, решил повернуть обратно. Свернул к табору, намереваясь косогором выйти на свой след. Густой вечерний сумрак окутывал горы. Гасла заря. По пути мне попалась медвежья тропа. Я пошел ею. Медведи на своих тропах ходят строго след в след, как волки, поэтому их дороги не имеют беспрерывной борозды, а лишь лунки, выбитые ступенями и расположенные друг от друга на расстоянии шага взрослого зверя. Тропа увела меня вниз к скалам и затерялась по узким карнизам. При первой же попытке спуститься на дно котловины, я почувствовал страшную слабость в ногах, закружилась голова, земля вдруг потеряла устойчивость. Хватаясь руками за выступ, я тяжело опустился на камень.

«Куда же идти?» — мелькнуло в голове. «Надо вернуться до верхней террасы и ею выходить на след». Поднимаюсь. Ноги не хотят упираться. По телу разлилась истома. Захотелось прилечь, свернуться в комочек и надолго забыться. Но внутренний голос гонит прочь сомненья, и я иду вперед. Иду тяжелыми шагами и не помню: была ли под ногами медвежья тропа. Слабость усилилась, и вдруг поползли передо мною россыпи, скалы, закачалось небо, все вмиг перевернулось, и связь с окружающим миром оборвалась…

Я пробудился от выстрела. Перед глазами посветлевший свод неба, под боком крутой каменистый склон. На лбу свежий кровавый шрам. Приподнимаюсь на локти и ловлю па себе умный взгляд сидящего рядом Черни. Силюсь вспомнить, где я, как попал на эту холодную россыпь, почему лежу поперек склона? И вдруг широко распахнулась память, вернув меня к действительности. Хватаю Черню, подтаскиваю к себе, обнимаю до боли. «Спасибо, милый Черня, пришел за мной!» — шепчу ему.

Я встал, нашел скатившийся вниз посох и пошел следом за кобелем Алел восток. Над головою тухли звезды. Выстрел повторился.

— Слава богу, нашлись, — встретил меня на последнем спуске обрадованный Прокопий. — А я уж думал, конец, сорвался со скалы. Чуть свет пошел искать. Сюда дошел и ослаб, ни туда ни сюда не могу идти. Чего задержался?

— Тоже ослаб и потерял сознание.

— Значит больше не ходить нам по горам, нужно отдохнуть. Сны начали одолевать и все с едой, то шанежки, то булки, во какие здоровенные, да пахучие, а проснешься — только горечь во рту. Скорее бы доехать до своих, уж Алексей поди лепешек напек…

Через час мы по Орзагайской долине возвращались в лагерь. Лошади шли ходко. Казалось, еще один небольшой потуг и мы будем в лагере. Там нас ждет настоящий обед и письма. Эти мысли крепко засели в голове и требовали разрядки.

Мы не поехали своим следом в Фомкину речку, уж очень крутой подъем от Орзагая на перевал. Спустившись ниже до ключа Сурунца, попали на хорошую звериную тропу, она вывела нас к озеру под перевалом и крутым каменистым подъемом выбралась на седловину. Мы оказались на том месте, где несколько дней назад видели быка-марала. Впереди, по дну знакомой долины, серебрился Кинзилюк.

На реке часок передохнули и тронулись дальше. Стемнело. Лошади уверенно шагали по хорошо заметной тропе. Далеко, не доезжая до стоянки, послышался басистый лай Левки.

Лагерь спал. У костра в глубоком раздумье сидел Павел Назарович, обхватив руками согнутые в коленках ноги, склонив низко голову. Услышав шаги, он подбросил в огонь дров и, приподнявшись, с трудом выпрямил спину. Вспыхнувшее пламя осветило фигуру старика. Не узнать было его опухшего лица, потускневшего взгляда, истлевшей на плечах рубашки, и я понял, что не было ни самолета, ни Мошкова, ни пирамиды на Двуглавом пике, — все это лишь наше досужее воображение. Мы даже не поздоровались. Не помню, как я слез с коня, как расседлал его. В голове со всей — ясностью созрело решение: скорее бежать из этих негостеприимных гор, отнявших у нас последние силы.

Из палатки появлялись люди в жалкой одежде, измученные голодом. Они молча окружали костер, ни о чем не расспрашивали, будто ничто уже их не интересовало. Больно было видеть этих, поистине отважных и доверчивых людей обманутыми, изнуренными сомнениями, и с моих уст готово было сорваться проклятие в адрес Мошкова.

— Мы ведь торопились к горячим лепешкам, верили, что прилетели самолеты, что построили пирамиду на пике, — сказал я, задерживая свой взгляд на Пугачеве.

— Пирамиду построили, а насчет самолета ошиблись, — ответил он чуть слышным голосом.

— Это безумие, Трофим Васильевич, как мог ты пойти на этот шаг, зная, что силы нужно беречь, чтобы выбраться отсюда? Посмотри на себя и на товарищей, что осталось от вас после этой работы?!

— Он тут ни причем, все решали, всем и ответ держать, — сказал Курсинов, тяжело переступая с ноги на ногу и морща от дыма изъеденное комарами лицо. — Уж коль наметили пункт, неужели оставлять его неотстроенным! — добавил он.

— В этом не было необходимости, а теперь как пойдем, одежонку последнюю дорвали, на ногах ничего нет, вот о чем нужно было подумать.

— Теперь уже поздно, не исправишь, да и какая же вина в том, что люди отстроили пирамиду? — вмешался в разговор Павел Назарович. — Ослабли от того, что есть нечего. Не привези Кирилл Родионович позавчера мяса — хуже было бы, а сами не можем добыть зверя. Какая близко держалась животина — сбежала. Идти надо. Тропу нашел я через Аргульский перевал, как-нибудь доберемся до жилья.

— Идти, идти!!! — в один голос заговорили все.

Так и порешили — выступать. Для починки одежды пришлось пожертвовать палатку. Хуже было с обувью. У большинства ничего не было на ногах, а босиком не могли идти. Единственный выход — пристрелить Маркизу и использовать на обувь шкуру, которая еще украшала ее костлявое тело.

Последний день, проведенный в Кинзилюкской долине, прошел в хлопотах и сборах. Нужно было заняться починкой, сшить поршни, сделать лабаз, в котором решили оставить цемент, железо, часть снаряжения. Маркизе и на этот раз повезло. Утром, когда она, приговоренная к смерти, стояла привязанная к кедру, на одном из правобережных мысов, появился медведь. Мы отпустили Левку и Черню. Зверь, заметив их, насторожился, но вдруг бросился наутек, да разве мог он уйти от собак, коль те заметили его! Не успел косолапый добраться до перелеска, а уж Левка насел на зад. Взревел владыка, бросился на кобеля. Но тут подоспел Черня. В два-три прыжка он вцепился в «галифе». Гневу медведя, кажется, не было предела, не успел он кинуться на Черню, как Левка снова возле зада, и так все закружилось, завертелось. Носился зверь по поляне, да не поймать ему ловких собак!