Собрание сочинений. Т.2. Марсельские тайны. Мадлена Фера - Эмиль Золя

Когда на другой день Мариус вернулся в больницу за телом брата, ему сказали, что сестра Бланш скончалась ночью от приступа холеры.

XXIII

Эпилог

Прошло десять лет.

Господин Мартелли покинул Марсель и поселился на своей вилле, среди скал Андума. Одиночество ему скрашивала только сестра. С грустью размышлял он о том, что свобода — растение, которое плохо приживается во Франции, и он умрет, так и не дождавшись наступления эры демократии.

Мариус занял его место в конторе на улице Дарс, Благодаря наследству, доставшемуся Жозефу после смерти матери и г-на де Казалиса, удалось значительно расширить дело. Фирма судовладельцев Кайолей — теперь одна из самых крупных в Марселе.

Любящие супруги состарились в счастье, которого они так долго ждали. Вокруг Фины, по-прежнему ясной и простой, всегда царит атмосфера жизнерадостности и сердечной теплоты.

Ее брат — один из самых деятельных компаньонов фирмы.

Жозеф теперь уже высокий девятнадцатилетний юноша. Нежная красота Бланш сочетается в нем с кипучей энергией Филиппа. Он только что окончил школу и собирается работать вместе с дядей, которому доверил свое состояние.

Иногда по вечерам, когда вся семья в сборе, они вспоминают прошлое. Они вызывают в памяти дорогие тени Бланш и Филиппа. Но в их слезах нет горечи: обретенный покой делает воспоминания похожими на звучащую где-то вдали грустную песнь.

Каждый год к открытию охотничьего сезона Жозеф отправляется в Ламбеск к г-ну де Жирусу. Граф уже очень стар, но у него по-прежнему живой и острый ум. Теперь ему некогда скучать: он все-таки решил построить завод.

— Ах, если бы вы только слышали, — часто говорит он молодому человеку, — как отзываются обо мне аристократы нашего департамента… Они считают меня якобинцем, вступившим в неравный брак с промышленностью. Я, доложу вам, жалею, что не родился рабочим. Тогда мне не пришлось бы полвека влачить в этом уголке Франции пустое и бесполезное существование.

Но лучший друг Жозефа — добряк Совер. Даже жестокий ревматизм не мешает бывшему грузчику неизменно сохранять бравый вид. В солнечные дни он гордо выступает по Канебьер и искренне верит, что все проходящие мимо девушки с первого взгляда влюбляются в него.

Жозеф кажется ему чересчур рассудительным.

— Знаете, говорит Совер, опираясь на его руку, — нужно пользоваться жизнью. В мое время мы веселились с утра до ночи. Ах, боже мой, сколько у меня было всяких интрижек! Все хорошенькие женщины города были моими любовницами. Спросите-ка дядю. Пусть он расскажет вам о Клерон. Вот женщина, которая меня чуть не разорила!

И, понизив голос, он добавляет свою излюбленную фразу:

— Попы отняли ее у меня.

МАДЛЕНА ФЕРА

© Перевод Е. Бабун и А. Слонимской

Эдуарду Мане

В тот день, когда я с возмущением поднял голос в защиту вашего таланта, я не был с вами знаком. Тогда нашлись глупцы, осмелившиеся заявить — в надежде вызвать скандал, — что мы с вами приятели. Раз уж глупцы соединили паши руки, пусть эти руки соединятся навсегда в крепком пожатии. Толпа захотела, чтобы я стал вашим другом; эта дружба теперь нерушима и вечна, и я желаю дать вам ее публичное доказательство, посвятив вам эту книгу.

Гийом и Мадлена вышли из вагона на станции Фонтене. Как всегда в понедельник, поезд был почти пуст. Пять или шесть попутчиков, местных жителей, возвращавшихся домой, дошли вместе с ними до шлагбаума и зашагали каждый своею дорогой, не оглядываясь и не замечая ничего вокруг, — очевидно, спешили поскорее добраться до своего жилья.

Выйдя со станции, юноша предложил Мадлене руку, словно они все еще были на улицах Парижа. Они свернули влево и пошли по великолепной тенистой аллее, которая вела из Со в Фонтене. Медленно поднимаясь в гору, они следили, как внизу, под откосом, тяжело дыша, сопя и вздыхая, трогался поезд.

Когда он исчез за темной завесой листвы, Гийом обернулся к своей спутнице и сказал с улыбкой:

— Предупреждаю вас, я совсем незнаком с этими местами и даже хорошенько не знаю, куда мы идем.

— Пойдемте по этой дорожке, — ответила Мадлена, — тогда не надо будет проходить через Со.

Они повернули на дорогу, ведущую в Шан-Жирар. Там плотная стена деревьев внезапно расступается, и взору предстает холм, на котором расположен Фонтене; внизу — сады, зеленые прямоугольники лугов, среди которых разбросаны купы стройных и могучих тополей; выше по склону раскинулись поля пшеницы, разрезая землю на коричневые и зеленые полосы; а наверху, у самого горизонта, белеют сквозь листву низенькие домики селения. В последние дни сентября, между четырьмя и пятью часами, лучи заходящего солнца придают здешнему пейзажу особое очарование. Молодые люди были одни на дороге. Они невольно остановились, пораженные красотой этого уголка с его почти черной зеленью, чуть тронутой первой позолотой осени.

Они все время шли под руку. Оба испытывали то безотчетное стеснение, какое обычно сопутствует слишком быстро нарождающейся близости. Им было неловко — они знакомы всего лишь неделю, и вот очутились вдвоем, среди пустынных полей, будто счастливые любовники. Чувствуя себя еще чужими и принужденные обходиться друг с другом как добрые товарищи, они едва осмеливались обмениваться взглядами, говорили как-то неуверенно, боясь неосторожным словом обидеть собеседника. Каждый был для другого незнакомцем, — незнакомцем, который страшит и в то же время притягивает. Они шли неторопливо, словно влюбленная парочка, перебрасывались ничего не значащими приветливыми словами. Но и в этих словах, и в улыбке, появлявшейся у них, когда глаза их встречались, можно было прочесть тревогу и замешательство, охватившие два этих существа, которых неожиданно свел слепой случай. Никогда Гийом и помыслить не мог, что первое же любовное приключение окажется для него таким мучительным, и он с неподдельной тоской ждал развязки.

Они шли по безлюдной дороге, то и дело поглядывая на возвышавшийся впереди холм, подолгу молчали или вдруг начинали бессвязную беседу, в которой старались не выдать своих подлинных чувств, и говорили о деревьях, о небе, о великолепной картине, открывавшейся взору.

Мадлене шел двадцатый год. На ней было простенькое платье из серой ткани, единственным украшением его служила отделка из голубых лент; маленькая круглая соломенная шляпка не закрывала волос, собранных на затылке в тяжелый узел, — великолепных вьющихся ярко-рыжих волос, по которым пробегали золотые блики. От этой высокой красивой девушки с гибким и сильным телом веяло редкой энергией. Лицо ее привлекало своеобразием. Очертания верхней его части были резкими, даже по-мужски тяжеловатыми; широкий гладкий лоб, четкие линии носа, висков и выступавшие скулы придавали лицу сходство с твердой и холодной мраморной маской; и на этой строгой маске неожиданно распахивались глаза, огромные, серовато-зеленые, с матовым блеском. В глубине их временами, когда лицо озарялось улыбкой, вспыхивали искры. Нижняя часть лица, напротив, поражала своей утонченностью; была какая-то пленительная мягкость в изгибах губ, у самых уголков рта, там, где образуются маленькие ямочки; легкая припухлость под тонким нервным подбородком плавно переходила в шею; черты уже не казались напряженными и застывшими, — они были подвижны и выразительны, все линии были нежными, округлыми; щеки покрывал шелковистый пушок, а в тех местах, где его не было, рисунок их отличался очаровательным изяществом; довольно крупные, очень красные губы казались слишком яркими на этом белом лице, строгом и в то же время детском.

И действительно, в этом странном лице суровость сочеталась с какой-то ребячливостью. Когда нижняя часть как бы застывала в минуты размышления или гнева и губы были плотно сжаты, в глаза бросались только тяжелый лоб, нервные очертания носа, холодный взгляд, решительное, энергичное выражение. Но едва на губах появлялась улыбка, верхняя часть лица сразу смягчалась, и уже не заметно было ничего, кроме нежных линий щек и подбородка. Точно смеялась маленькая девочка, принявшая облик взрослой женщины. Лицо было молочной белизны и прозрачности, сквозь гладкую, атласную кожу, чуть тронутую на висках точечками веснушек, просвечивали голубые жилки.

Порою суровое и гордое выражение лица Мадлены внезапно исчезало, словно растворялось во взгляде, полном неизъяснимой нежности, свойственной слабой и побежденной женщине. Но какой-то частицей своего существа она все еще оставалась ребенком. Следуя по узкой тропинке об руку с Гийомом, она держалась с важной серьезностью, приводившей ее спутника в уныние, и вдруг строгость сменялась беспомощностью и невольной покорностью, которые возвращали ему надежду. По ее твердой, размеренной походке чувствовалось, что это уже взрослая женщина.