Знак Пути - Дмитрий Янковский

Темно-серые Ратиборовы глаза пристально всматривались в городские ворота через одно из пробитых отверстий. Он привык ждать, научился.

Еще давным-давно он заметил, что время течет совершенно по разному, если ждать, если работать и если заниматься чем-то приятным. Быстрее всего оно течет за приятным занятием. И за разговором.

– Отец… – шепотом позвал Ратибор.

Густая тьма, пробитая несколькими лучами света промолчала, но стрелок знал, что его слышат. Ответ был не так уж и важен, нужно было успеть сказать.

– Сейчас мой последний бой. Так надо. А потом я пойду вслед за тобой. Будем вместе в этом булате…

– Соплив ты еще кому-то советы давать. – все же ответил Голос. – Да и помирать тебе, поди, рановато. Что-то я не чую вокруг ничего особо опасного. Киев видывал и худшие беды.

– Не видывал. Эти поляки – не просто поляки. Даже, скорее, не совсем поляки. Разве в крови дело? Дело в том, как они себя ведут. А ведут они себя странно. Будто собраны в какое-то особое братство, что ли… Сам не пойму. Но ощущение такое, будто за этим кто-то стоит. Кто-то, победа над кем и есть весь смысл моей жизни.

– Тогда тебе пришлось бы стать бессмертным. – сухо ответил голос меча знакомой отцовской манерой. – То, о чем ты тут говоришь, это и есть само Зло. Его победить невозможно.

– Для человека нет ничего невозможного! – убежденно шепнул Ратибор. – Да и не верю я в эти байки о каком-то всеобъемлющем Зле. Для меня зло всегда понятно. Всегда имеет лицо и имя.

– Не спорю, но человеческое имя имеет лишь мелкое зло. Убил человека и… Что дальше? Всегда появляется другой такой же, а то и хуже. Но есть у Зла и нечеловеческие имена. Зависть, Предательство, Жадность, Трусость… Много. Вот когда ты поймешь, что биться надо с ними, а не с завистливыми, жадными и трусливыми людишками, тогда соглашусь, что бьешься с тем, с чем нужно. А так ты не далеко ушел от того, чтоб татей на воротах вешать.

– Я как раз и хотел поговорить об этом… Понимаешь, эти поляки… Сами вроде люди как люди, но руководит ими что-то странное. Может как раз то, о чем ты говоришь. Зависть, Трусость, Жадность… Но как добраться до главного, если не уничтожить их?

– То-то и оно, что никак. Добраться до самого Зла можно лишь по следам тех, кто его носит. Именно поэтому мы воины, а не волхвы. Чтобы уметь расчищать себе путь.

– Кто МЫ? – встрепенулся стрелок.

– Ты, я, Микулка, Витим и все, кто носит такие мечи. Придет время, сам все узнаешь. Есть слово, которое мало услышать, его нужно прочувствовать всем сердцем, впитать душой и принять телом. Только тогда ты сам станешь этим словом.

– И что это за слово такое? – очень серьезно спросил Ратибор, поглядывая на ворота через выбитую в крыше дыру.

– Стража… – тихо ответил Голос.

– Слово как слово… – пожал Ратибор плечами. – Мне все равно не успеть почувствовать, впитать и принять. Я же говорю – сейчас мой последний бой. Я больше думаю о том, что никому не успел передать меч.

– Он сам найдет себе хозяина. Такое уже бывало.

– Ну… Тогда все в порядке. – усмехнулся стрелок, подтянув к себе пять туго набитых колчанов с отличными стрелами.

Стрелы были сделаны на совесть – умельцы-русичи из трудового люда не зря потратили три седьмицы, выводя тонкие древка и острые булатные наконечники, готовые к мести. Для особых случаев, как сказал Владимир.

Ратибор закончил оглядывать сторожевые башни у ворот и наконец вытянул первую стрелу. Тяжелую, заботливо отглаженную умелыми руками неведомого оружейника. Теплую.

Он привычно ухватил ее зубами и не выпуская цель из виду, легко накинул тетиву на изящно изогнутый рог лука, в руках словно проснулась веселая удалая сила, заиграла, наливая мышцы горячей кровью, как игривое красное вино наливает собой драгоценный чеканный кубок.

Ратибор наложил стрелу и лук мягко запел, забирая силу натруженных рук, напрягся, словно живой и замер, давая выверить точный прицел. Стрелок не высовывал наконечник из дырки в крыше, чтоб беззаботное солнце не выдало его искрой сверкнувшего булата, поэтому стрела вырвалась на волю из тьмы, только на середине пути превратившись в тонкую серебряную спицу, ударившую прямо в лицо польского дозорного на башне. Он вздрогнул и, даже не схватившись за дрожащее древко, повалился грудью вперед, безвольные руки растопырились в стороны, делая ратника похожим на огромную булатную птицу, бросившуюся вниз за добычей.

На стенах начался жуткий переполох, едва поверженный дозорный звонко ухнулся в мостовую приворотной площади. Ратники бестолково бегали, одни поднимались, другие спускались по лестницам, десятник сипло орал, пытаясь навести порядок и вскоре со стен во все стороны полетели легкие стрелы. Били без прицела, не зная где укрылся невидимый стрелок. Один наконечник даже стукнул в крышу избы, на чердаке которой Ратибор спокойно и не спеша вытянул из колчана вторую стрелу.

Тетива сухо щелкнула в костяную бляху на запястье, десятник перестал кричать и, повернувшись кругом, ухнулся со стены спиной вниз. Теперь уже никто из поляков стрелять не стал, понимая, что всякий, держащий лук, будет для неведомого стрелка первой целью. На лестнице началась давка и двое, не удержавшись на каменных ступенях, с отчаянными воплями полетели вниз. Ратибор продышался после задержки дыхания, опустил веки, давая глазам отдохнуть и вытянул третью стрелу. Яркое белое оперение легко оттянулось до самого уха, глаза цепко ухватили новую цель.

Он выпустил еще четыре стрелы, доведя панику до изящного совершенства. Никто из поляков уже не мог сообразить куда бежать и зачем, они лишь метались в бестолковой горячке, представляя, как следующее булатное острие злобно вопьется прямо в горло и доспех не спасет, и не спасет расстояние, и не спасет даже самая отменная выучка. Все вдруг стали равны, какими и создали людей Боги, десятники в страхе не отличались от сотников, а те и другие от простых ратников – над всеми одинаково развернулись черные крылья смерти.

Ратибор отложил лук и поправил костяную бляху на левой руке, стерегущую от удара тетивой по важным для жизни жилам. Пальцы на правой немного устали подолгу держать точный прицел, поэтому стрелок несколько раз сжал и разжал кулаки, возвращая рукам цепкость, тремя резкими вздохами очистил грудь от застоялого воздуха, а уж затем достал из заплечного мешка добрую бутыль кваса и завернутых в тряпицу рябчиков, еще хранивших тепло печи. Но глаза ни на миг не выпускали городские ворота. Все нормально, пока никто наружу выходить и не собирался…

Время текло извечной неспешной рекой. Иногда Ратибор неохотно выпускал из рук обгрызанного рябчика и, отерев руки о тряпицу, посылал одинокую стрелу в такого же одинокого польского молодца, бросившегося в город за подмогой. Такие находились не часто, поэтому от еды очень скоро осталась лишь четверть. А когда отполовинилась и бутыль с квасом, к воротам подошел полусотенный польский отряд, спешащий на заставы за подмогой.

Сотник и десятники отряда не сразу поняли что к чему, глядя на мечущихся в ужасе сотоварищей и на трупы, разбросанные у ворот. Первой их мыслью было то, что бунтовщики взобрались на стену или прорвались к воротам, но приглядевшись узрели только своих. И эти свои остервенело махали руками, пытаясь знаками объяснить грозившую отряду опасность. Сотник не стал разбираться, зычный голосище заученно приказал стать в круг, закрыться щитами и ощетиниться копьями.

Он умер первым – стрела вошла в шлемовую щель и коротко вылезла на затылке, заткнув смертный крик распустившимся оперением. Следующим бессильно опустился на мостовую один из десятников и только после этого поляки поняли что к чему. Самый сообразительный из десятников разделил отряд надвое, приказав одной половине бежать на заставы, а другую рассредоточил, чтоб не стоять кучей, и вместе с ней рванулся прочесывать терема вокруг площади. Ратибор усмехнулся – наконец-то они сообразили, что стрелок может спрятаться только там. Но время пока есть, им ведь придется обшаривать терема сверху донизу, не пропуская ни единого окна, а низкие домики наверняка станут проверять последними. Стрелять-то удобней с высоких!

Стрелок отложил еду и вплотную занялся той частью отряда, которая рванулась за ворота. Именно она теперь представляла наибольшую опасность… Не для него, он бы успел отстреляться от оставшихся, не давая им обшаривать дома. Нет, не для него, а для Киева…

Двадцать две стрелы ушли за ворота по выверенному прицелу, двадцать два тела в бесполезных доспехах распростерлись в пыли и ни один поляк так и не вышел из города. Больше пока никто и не пытался, прекрасно понимая, что пока жив неведомый стрелок, идти к воротам – все равно что с городской стены прыгать. Все кто мог, бросились обшаривать терема и очень скоро стрелка нашли.

Ратибор видел, как из терема выволокли какого-то мужика с жестоко разбитым лицом, один из поляков тянул его за вывернутую руку, а другой тащил на плече найденный в светлице натянутый лук. Не смотря на страшные побои неизвестный русич до конца играл свою роль – плакал, размазывая кровавые сопли, падал на колени и каялся за содеянное. Его снова били, он снова каялся.