Полное собрание сочинений. Том 2. Отрочество. Юность - Лев Толстой

Авдотья Васильевна мало имѣла сходства съ матерью и физически и морально. Она была велика, полна, чрезвычайно красива и не весела, какъ мать, а напротивъ скучлива. — Когда она хотѣла быть веселой, то выходило какъ-то странно, какъ будто она смѣялась надъ собой и надъ всѣмъ свѣтомъ, чего она вѣрно не хотѣла. — Часто я удивлялся, когда она говорила такія фразы: «Да, я ужасно какъ хороша собой. Какже всѣ въ меня влюблены» и т. п., но зато во всѣхъ пріемахъ ея видно было великодушное желаніе пожертвовать собой для любви къ кому-нибудь. — Мать была акуратна, она неряха. —

Петръ Васильевичъ былъ мраченъ, и, какъ я послѣ рѣшилъ, мрачность эта происходила отъ убѣжденія, что онъ пожертвовалъ своей карьерой матери. Онъ на всѣхъ сердился за то, что онъ былъ почтительный сынъ матери и пожертвовалъ ей собою. Онъ дралъ съ мужиковъ, но самъ Богъ не разувѣрилъ бы его, онъ, сердился бы и на Бога. — Онъ почтит[еленъ] [къ] матери.

* № 10.

Въ то короткое время, когда я видѣлъ вмѣстѣ эти три лица: папа, Дуничку, какъ ее звала мать, и Петра Васильевича, вотъ что я успѣлъ замѣтить.

Папа былъ постоянно въ томъ же расположеніи духа, которое меня поразило въ немъ, когда мы пріѣхали. Онъ былъ такъ веселъ, молодъ, полонъ жизни, что лучи этаго счастія распространялись на всѣхъ окружающихъ. — Онъ со всѣми сталъ еще добрѣе, ласковѣе, особенно съ Любочкой, къ которой, я замѣтилъ, въ немъ въ это время, кромѣ всегдашней любви, присоединилось чувство какого-то уваженія, почти боязни. Разъ онъ, разговаривая о чемъ-то очень веселомъ на балконѣ съ Дуничкой, вдругъ взглянулъ на Любочку, покраснѣлъ и тотчасъ, покряхтывая и подергивая плечомъ, отошелъ отъ Дунечки. —

Съ Мими же, я замѣтилъ, онъ въ это время сдѣлался особенно сухъ и обходилъ ее, какъ непріятное воспоминаніе. Вся его веселость вдругъ пропадала, какъ только онъ обращался къ ней.

Авдотья Васильевна, бывшая большей частью весела, необыкновенно мила и естественна, или вдругъ на нее находила такая застѣнчивость, что жалко было смотрѣть на нее: она боялась каждаго взгляда, каждаго движенья, видимо съ цѣлью преодолѣть свою застѣнчивость начинала безпрестанно говорить и говорила глупости, сама чувствуя и краснѣя еще больше. Кромѣ того, я замѣтилъ въ ея обращеньи двѣ вещи, мнѣ тогда показавшіяся странными — она въ разговорѣ употребляла безпрестанно всѣ обыкновенные выраженія папа, разумѣется, большей частью некстати и часто продолжала съ другими разговоръ, начатый съ папа, и говорила про то, чего мы вовсе не знали, какъ про вещь, которая всѣмъ должна быть извѣстна.

Другая странность была частыя мгновенные переходы отъ самаго веселаго расположенія духа, бывшаго ей обыкновеннымъ, къ какому-то безпомощно-унылому состоянію, которое однако продолжалось недолго. — Какъ я потомъ замѣтилъ, такіе переходы случались всякой разъ, какъ папа оказывалъ расположеніе другой женщинѣ или мущинѣ или даже вспоминалъ о любви своей къ кому нибудь. — Вообще же Дуничка мнѣ очень нравилась. Описывать ея красоту трудно, потому что она была очень правильна. Одинъ ея недостатокъ, общій всѣмъ красивымъ лицамъ, было однообразіе выраженія. Ея постоянное выраженіе было добродушно-веселое и вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ это ни покажется страннымъ, скучающее. —

Петръ Васильевичъ въ своей венгерки, которая была ему и узка и коротка, былъ чрезвычайно забавенъ. — Онъ говорилъ мало, даже боялся и не любилъ, когда его впутывали въ разговоръ, ѣлъ очень много и съ папа и со всѣми нами держалъ себя такъ, какъ будто былъ увѣренъ, что мы всѣ только и ждемъ случая, чтобъ онъ забылся для того, чтобы пустить ему волчка въ волосы или гусара въ носъ, но что онъ не позволитъ никому манкировать. Онъ похожъ былъ на паяца, который, обѣдая въ трактирѣ, хочетъ быть просто посѣтителемъ. Съ нашими дамами онъ былъ весьма почтителенъ, со мной учтивъ, съ папа и съ Володей особенно величественъ и строгъ, несмотря на что папа и даже Володя иногда, едва удерживаясь отъ смѣха, все таки называли его Полковникомъ.

После Петрова дня, имянинъ папа, Шольцъ ни разу не были у насъ, и я не видалъ ихъ больше, но папа до Августа мѣсяца, почти каждый день, ѣздилъ къ нимъ. — Въ Августѣ, должно быть, что нибудь случилось непріятное, потому что онъ, получивъ какое-то письмо отъ Петра Васильевича пересталъ ѣздить къ нимъ, былъ долго очень разстроенъ и уѣзжалъ въ Тамбовскую деревню и къ Вахтину, своему пріятелю.

* № 11.

Однако вѣрно Оперовъ былъ очень хорошій малый. Передъ экзаменомъ, когда мнѣ понадобились тетрадки, потому что я не записывалъ, онъ предложилъ мнѣ ихъ черезъ другаго товарища сказавъ, что онъ ужъ отдалъ ихъ, но возьметъ назадъ и дастъ мнѣ, и сдержалъ слово. — Но и тетрадки Оперова были мнѣ не въ пользу: я не записывалъ и не слушалъ ничего впродолженіи всего курса, и голова у меня была такъ занята другимъ, что за недѣлю передъ экзаменами я зналъ изъ математики меньше того, что я зналъ на вступительномъ экзаменѣ. — Чѣмъ же я былъ такъ занятъ эту зиму? <Не кутежной веселой жизнью, какъ это часто бываетъ съ молодежью на первомъ курсѣ; я только разъ былъ въ эту зиму на такомъ кутежѣ у однаго товарища и очень остался недоволенъ этой забавой, не свѣтской жизнью, потому что я, кромѣ визитовъ, только бывалъ у Нехлюдовыхъ по вечерамъ и разъ былъ на одномъ концертѣ, который мнѣ оставилъ самое непріятное воспоминанiе.>

* № 12.

Не уединенными размышленіями, потому что я во всю эту зиму, кажется, полчаса не пробылъ одинъ, ежели же это случалось, то я инстинктивно скорѣй брался за книгу какого-нибудь романа съ тѣмъ, чтобы не думать. Даже разъ, приведя въ порядокъ свою комнату и найдя въ бумагахъ тетрадь съ надписью: Правила жизни, я только на секунду задумался, и какъ будто мнѣ жалко стало чего-то, но я тотчасъ же опомнился и съ усмѣшкой спряталъ тетрадь въ ящикъ комода. «Интересно будетъ вспомнить объ этой глупости черезъ нѣсколько лѣтъ, когда я буду уже женатый, высокій мущина въ чинѣ Колежскаго Советника или что-нибудь такое», подумалъ я. Музыкой тоже упражнялся я мало, потому что по пріѣздѣ мачихи внизу всегда бывали гости, а у меня фортепьянъ не было. Но зато я вздумалъ было сочинить сонаты и купилъ себѣ для этой цѣли Генералъ-басъ Фукса. Довольно долго я читалъ Фукса, стараясь увѣрить себя, что я понимаю что-нибудь, также, какъ читаютъ книги на плохо извѣстномъ языкѣ, но какъ только я бралъ нотную бумагу и начиналъ писать, то выходило, уже не говоря о томъ, каково на слухъ, на видъ выходила такая дичь, что я скоро бросилъ это занятіе, рѣшивъ, что книга Фукса никуда не годится. Изъ уединенныхъ занятій главнымъ все-таки было чтеніе французскихъ романовъ, <которымъ я продолжалъ предаваться со страстью>. Не смотря на то, что уже начиналъ обсуживать то, что я читалъ, и дѣлать критическіе открытія, которыя очень радовали меня, и которыя я тотчасъ же сообщалъ всѣмъ своимъ знакомымъ. Я, напримѣръ, открылъ вдругъ, что только тотъ романъ хорошъ, въ которомъ есть мысль, открылъ тоже, что Монте Кристо не натурально, не могло быть, и потому невѣроятно, вслѣдствіи чего самая мысль романа не можетъ принести пользу, и всѣмъ нѣсколько дней разсказывалъ это открытіе, <что мнѣ не мѣшало однако проглатывать по 5 томовъ такихъ романовъ въ сутки>. —

* № 13.

<Дмитрій признался мнѣ, что ему приходитъ мысль, чтобы его брата убили на Кавказѣ для того, чтобы онъ былъ богаче, а я признался, что желалъ, чтобы умерла бабушка.> И эти признанія не только не стягивали больше чувство, соединявшее насъ, но сушили его и разъединяли насъ, а теперь вдругъ его самолюбіе не допустило его сдѣлать самое пустое признанье, и мы въ жару спора воспользовались тѣми орудіями, которыя прежде сами дали другъ другу и которыя поражали ужасно больно. —

Кромѣ того, въ это время вліяніе Дмитрія становилось мнѣ тяжело, я стыдился этаго вліянія, и самолюбіе мое безпрестанно мнѣ указывало недостатки моего друга. — Къ счастію, привычка этаго вліянія была сильнѣе самолюбія, и этому я обязанъ тѣмъ, что въ этотъ первый годъ свободы я еще не смѣлъ думать дѣйствовать противъ совѣтовъ Дмитрія; не употребилъ свои силы молодости на будто бы веселую жизнь съ виномъ и женщинами, на которыя обыкновенно въ эти года бросаются молодые люди. Именно въ эту пору любовь моя къ Дмитрію держалась только потому, что мнѣ стыдно было передъ нимъ и еще больше передъ самимъ собою измѣнить ему. Но это было переходное время отъ любви страстной къ любви разумной. Прежде онъ былъ для меня совершенствомъ во всѣхъ отношеніяхъ, достойнымъ подражанія и недостижимымъ, теперь, открывъ въ немъ недостатки, я готовъ былъ бросить совсѣмъ его и искать другаго совершеннаго друга; по счастію меня удержала его разумная и упорная привязанность. — Хотя мнѣ это было больно, я сталъ вѣрить, что можно любить и не совершенныхъ людей. Кромѣ того, я любилъ уже все его семейство и даже въ это время послѣднее, кажется, больше его. Воспоминаніе о вечерахъ, проведенныхъ въ гостиной Нехлюдовыхъ, было бы совершенно пріятное, ежели бы я не страдалъ очень часто отъ застѣнчивости и не портилъ самъ своихъ отношеній своимъ стремленіемъ къ оригинальности. Казалось, С[офья] И[вановна], М[арья] И[вановна], В[аренька], любили меня и привыкли ко мнѣ, но привыкли ко мнѣ не къ такому, какой я былъ, а къ такому, какой я притворялся.