Избранник ворона - Дмитрий Вересов

Хорошо, у Гиви в багажнике фонарик отыскался, а еще я из салона незаметно пистолет прихватила, который он на заднее сиденье бросил, заткнула за, пояс.

Пойми, Зигги, ничего другого не оставалось, что же мне, из-за этого слабонервного козла до старости в пропотевшем ватнике на лесоповал шагать под песни строевые, в одной шеренге с прочефиренными воровками? За что? За то, что долг мне вернули с довесочком в виде сиятельного трупа? А Миша так на так был уже не жилец. Уж не знаю, та это была пещерка или другая, только не дрогнула у меня рука… Потом я его, как могла, камешками присыпала и вход в пещеру завалила. Помнишь, ты еще утром спросил, где это я коленку расшибла, а я сказала, что в ванной поскользнулась. Так вот, это было там, у речки…

Обратно ехала в бодрости необыкновенной, такая вся из себя крутая, человека замочить — что муху прихлопнуть. Чуть с шоссе съехала — не удержалась, остановилась, свет включила, чемоданчик взяла. Открываю. Битком, и все четвертные! Неудивительно, что у них там частные домики и по миллиону стоят, и по два, а все равно нарасхват. Капусты у них у всех, будто на Кавказе свой печатный двор, честное слово! Я несколько пачек в пакет переложила и про запас, и место освободилось, чтобы револьвер туда поместился, — замочки защелкнула и поехала дальше, чтоб затемно успеть. Успела. Машину на то же место поставила, забор перемахнула, в номер через балкон забралась, чтобы вахтера не беспокоить, на вас на спящих поглядела, вышла в коридор, в шкафу у уборщицы нашла мешок, предназначенный, видимо, на тряпки, чемоданчик им обшила, в сумку запаковала, душ приняла, а вы все дрыхнете, будто стадо сурков. Уже будить пора, в аэропорт ехать. И тут я соображаю, что лететь с таким грузом не могу — там ведь и на металл проверяют, и рентгеном просвечивают. Решила отправить с тобой, поездом. До меня ведь только потом дошло, во что я могла тебя впутать. Ну да, слава Богу, обошлось!

А потом лихая Бонни воссоединилась со своим Клайдом, и жили они совсем недолго и не очень счастливо, зато умерли в один день. Уж с этим-то я постараюсь! Буду бить в голову, чтобы наверняка…

Ринго проявил сочувствие и понимание, вместо оговоренной половины оставил мне три четверти добычи, обеспечил чистыми документами, устроил на работу в суд, надоумил поступить на заочный юридический. И все было бы славно, если бы через некоторое время мне не начал являться Миша. Он преследовал меня и во сне, и когда я бодрствовала. Избавиться от него не помогло ничто — ни водка, ни косяк, ни «винт». Это было невыносимо. Когда я сидела в своей конуре в задрипанной общаге, пьяная в дымину, и глядела в дуло револьвера со взведенным курком, вновь явился Ринго. Услышала его шаги, его бодрый голос за дверью, еле успела спрятать пушку. И тут же окончательно поняла, что не могу уйти, не прихватив с собою и его. Но уйти красиво…

Зигги, я ненавижу его! Он мнит себя благородным жуликом, этакой помесью Робин Гуда и Остапа Бендера, а на самом деле — обыкновенный сутенер, только очень изобретательный, коварный, с богатым воображением. Он столько лет манипулировал мной, всегда перекладывал на меня самую грязную часть работы, подкладывал под тех, на кого строил планы!

Вот и в тот раз его идея была в том же роде. Я уволилась, вернулась в Ленинград, сняла квартирку в отдаленном районе, и вскоре он свел меня с Яшей Бриллиантом. Я всякого навидалась, но такой грязной, вонючей свиньи!.. Не в буквальном, конечно, смысле — Яша холит себя и лелеет, часами отмокает в душистой ванной, а его коллекции духов и лосьонов позавидует самая дорогая проститутка. Но когда он… Нет, я не могу заставить себя написать об этом, даже зная, что когда ты будешь читать мое письмо, все здешние мерзости уже не будут иметь ровно никакого значения. Знал бы ты, как трудно подавлять в себе желание раздавить этого жирного клопа, особенно имея для этого все возможности. Но я терпела, улыбалась ему, шептала нежные слова, ласкала… Представь себе, что ласкаешь гигантского опарыша, только волосатого, потного и слюнявого. Нет, это существо недостойно смерти. Я отберу у него то, что составляет смысл его существования, заменяет честь, порядочность, самоуважение — его паршивые деньги.

Я долго ломала голову, как бы это дело провернуть половчей, и знаешь, кто меня в конце концов надоумил? Сдаешься?

Танька Захаржевская, та самая рыжая очаровашка, по которой ты так сох на первом курсе! Зимой, в Москве, когда я в невменяемом состоянии убегала от пьяного Яшеньки, надумавшего поделиться мною еще с тремя такими же, меня чуть не сбила машина, а за рулем была она. Таня теперь птица высокого полета, и котелок у нее варит — будьте любезны. С ней-то мы и обмозговали, как нам прокинуть Яшеньку, и я даже не постеснялась взять с нее задаточек… Да только я поступлю хитрее и прокину всех, включая и ее всесильного босса и ее саму, родненькую, и наше говенное отечество — бензинчик имеется, успею между выстрелами превратить кучу зелени в кучу пепла!

Раз ты читаешь это строки, значит, уже знаешь, что мне это удалось. Надеюсь, компетентные органы посвятили тебя в детали. Жаль, что я так и не узнала результатов следствия. А может быть, и узнала. Не та ситуация, где можно что-то сказать наверняка.

А больше я не жалею ни о чем.

Все, пора собираться в предпоследний путь. Через недельку-другую, когда сыр-бор уляжется, верный человек бросит это письмо в твой ящик.

Люблю тебя.

Линда.

Р. S. Помнишь, где мы собирали солнечную малину? Когда стают снега, наведайся туда. Прихвати лопатку. Под каменной розой найдешь мое наследство».

Нил сложил листки на тумбочку, аккуратно разгладил, придавил гипсом, здоровой рукой кое-как сложил и засунул в нагрудный карман пижамы.

Это длинное письмо она писала в несколько приемов. Разные ручки, разный почерк — местами разлетающийся и торопливый, местами старательный, почти каллиграфический. Оформленные, видимо, не раз обдуманные фразы чередовались с поспешными, то набегающими одна на другую, то почти бессвязными. Настроение тоже менялось. Чувствовалось, что временами ее одолевали сомнения, о том ли следует говорить в последнем послании.

— О том, о том, — шепотом заверил Нил. — Ты умница, девочка…

— Плохие новости? — тихо, чтобы не будить остальных, спросил Кузя.

— С чего ты взял, что плохие?

— Просто лицо у тебя… Нил улыбнулся.

— Заштопанное у меня лицо, дорогой товарищ. А ты что не спишь?

— Болит, стерва… Слушай, если выйти курить надумаешь, попроси там сестричку, чтобы пришла, еще разок уколола.

— Годится. А ты мне трубочку набей, а то мне не с руки.

Воистину, не с руки, это он правильно сформулировал, поскольку с такой руки, как сейчас его левая, все будет только «не». В гипсе по самое плечо, зафиксирована в позе «а воды здесь повыше пояса». В целом же, можно считать, отделался легко…

Не в том он был состоянии, возвращаясь с генеральской дачи, чтобы обращать внимание на проезжающий транспорт, однако же успел в последнюю долю секунды отпрыгнуть от бампера легковушки, вынесенной юзом на тротуар. Но к борту приложился основательно — синяки, ссадины, сильно содрал кожу на щеке. Больше всего пострадала рука, угодившая под заднее колесо. Помятая машина попала на аварийную стоянку, а Нил и водитель, порезавший лицо осколками лобового стекла — в Институт скорой помощи. Водителя, обработав порезы, отпустили, а Нила отправили наверх, в хирургическое отделение, где он и валялся вот уже десятый день.

Больничную тоску разнообразили визиты. Приперлась незнакомая тетка, назвавшаяся страхделегатом — и впрямь была страшна, как Хиросима после атомной бомбы! — притащила кулек конфет, черствый пряник в коробочке и извещение об удержании профсоюзных взносов из текущей зарплаты. Зато каждый день приходила Хопа, то одна, то в обществе Гоши, кормила его вкуснейшей домашней едой, забирала прочитанные книги и приносила новые, рассказывала последние новости. То обстоятельство, что дом находился в четырех остановках от хирургического, нисколько не умаляло его благодарности за заботы. Попутно она по мере надобности ухаживала за другими больными — переворачивала лежачих, выносила судно, меняла флаконы на капельницах. Потом Нил провожал ее до площадки, и они там курили.

— Только Эду не рассказывай, что я все еще дымлю, — говорила она.

— Запрещает?

— Еще как! Обнюхивает, говорит, что целоваться с курящей женщиной все равно, что целоваться с пепельницей.

Именно она принесла письмо с того света, и Нил сразу узнал почерк на конверте, но сразу читать не стал, выждал, когда соседи по палате, получив на ночь предписанные уколы и таблетки, вырубили радио и затихли в своих кроватях, и только тогда включил ночник и вскрыл конверт, помогая себе зубами…

Он вышел из палаты, и осторожно прикрыл за собой дверь.