Реквием по Марии - Вера Львовна Малева

оставалось. Теперь она больше не закрывалась в своей комнате в гостинице. Вечера стала проводить с новыми коллегами из театра за столиком «Брюссельской террасы» или в одном из концертных залов города. Веселилась как могла, хотя чувствовала порой и холодное дуновение зрительного зала, который ждет ее в вечер премьеры.

И он наконец наступил. Мария пришла в театр за три часа до спектакля. Несмотря на заверения Буша, на доброжелательность Джильи, которую она в итоге сумела завоевать, всю ее сковывало волнение, горло было словно сдавлено клещами, и ей начинало казаться, что она будет не в состоянии выдавить хоть одну-единственную ноту. Фрау Матильда, гримерша, придя в уборную, нашла, что кожа у нее настолько холодна, что кажется лишенной жизни…

— Святые угодники, фройляйн! — забеспокоилась она. — Вам следовало бы выпить рюмку коньяку. Или чашечку кофе. Чего-нибудь, чтоб поднять тонус… И разрешите заметить: вскоре вам непременно понадобится камеристка. Да, да. Непременно.

— Я не привыкла к коньяку, — холодно ответила Мария. Замечание насчет камеристки было справедливо и потому покоробило ее. — В особенности перед спектаклем. Спасибо.

Она прижалась дрожащим телом к Бушу, по-отечески подбадривавшему ее, но в минуту, когда вышла на сцену, ничего не видела и не слышала. И потому, возможно, не ощутила настороженности, с которою встретил ее выход зал, не заметила недоверия и холодного любопытства, сквозивших на лицах многих любителей и знатоков, собравшихся на премьеру. Все, что она умела и знала, чему научилась от барышень Дическу и отца Березовского, от Александра Вырубова и Фрица Буша, но в особенности все, чем была наделена от природы, одарена родной, любимой землей, ее сладким целительным воздухом, песнями матери и любовью соседей, — все это Мария поставила сегодня на карту. И постепенно колдовство ее голоса стало передаваться залу. Голос был сильный, гибкий, свидетельствующий о непохожем на другие тембре и стиле и в то же время способный во всех оттенках достоверно передать бесконечные душевные муки несчастной героини оперы.

Спектакль приближался к концу. Много раз вызывали Джильи, изредка раздавались жидкие аплодисменты и в ее адрес…

Голос Марии бился, молил, плакал.

…одна на свете, безбрежная, как море, Как море бездонное и неоглядное, Ты, любовь моя, ты моя жизнь,                                   вся моя жизнь…

В миг, когда последняя нота затерялась где-то под сводами зала, когда все, что следовало сделать, осталось позади, Мария замерла на месте и возможность думать, чувствовать, видеть вернулась к ней. И первая мысль, охватившая ее, была: «Что же я сделала? Как сделала? Меня поняли? Приняли?»

Зал немо, неподвижно молчал.

«Господи, лучше б я умерла, прямо сейчас, на сцене…»

И тут зал взорвался. Но прежде чем услышать гром аплодисментов, она ощутила мягкий, легкий толчок горячего воздуха — отдавались волны от аплодисментов, взволнованного рукоплескания сотен людей. Это жаркое прикосновение так сильно ударило ей в лицо, что в первое мгновение у нее закружилась голова и пришлось даже закрыть глаза. Затем к сердцу постепенно подступило тепло, и она полностью расслабилась. Затуманенный слезами взгляд заскользил по залу, теперь уже освещенному всеми люстрами. И она видела только улыбающиеся, только восхищенные лица.

«И чтоб чудо было полным, — вдруг резко пронеслась мысль, — сделай, господи, чтоб я увидела в зале хоть одно, хоть одно знакомое лицо».

Но в зале не было никого, кто бы мог помочь господу совершить столь желанное чудо.

Через несколько дней после премьеры в уборную вошел пожилой, чрезвычайно элегантный мужчина. Смокинг как влитой сидел на его не такой уж высокой, но очень импозантной фигуре. Лицо показалось ей знакомым, оно было слегка удлиненным, быть может, из-за бросающейся в глаза лысины. Внимательные, цепкие глаза, седые неприглаженные усы. Взгляд живой, слегка ироничный. Все это делало его, пожалуй, моложе, чем он был на самом деле.

— Дорогая фройляйн, разрешите мне, старику, выразить свое бесконечное восхищение. Вы были великолепны сегодня.

— Вы мне чрезмерно льстите, сударь…

Мария протянула ему руку и только в эту минуту узнала.

«Господи! Это же Рихард Штраус! — сердце ее дрогнуло. — Сам великий Штраус!» Она сделала глубокий реверанс.

— Вы оказываете мне слишком большую честь, маэстро.

— Какая еще честь в наши времена, милочка. Столь двусмысленное понятие! В то время как радость вполне ощутима, хоть щупай пальцами. Вы доставили мне истинное удовольствие сегодня.

— Вы слишком добры…

— Ни в коей мере! Ничуть я не добр! И у вас еще будет возможность в этом убедиться.

Мария растерянно улыбнулась. И все же визит этого монстра-божества смутил ее. К тому же так неожиданно!..

— Да, да. Смею надеяться, будет возможность убедиться. Поскольку теперь не отстану от вас.

— Любой певец будет счастлив познакомиться с вами!

— Вы — не любой, — словно бы передразнил ее Штраус. — Выслушайте меня. И поверьте, я многих певиц видел на своем веку. Времени было с избытком.

— Но вы забрасываете меня комплиментами.

— А следовало бы цветами… Но более всего я пришел из любопытства. Слышал о вас, но, признаться, не верил. Что ж касается комплиментов, то к ним еще и не приступал. Как сказал, теперь уже от вас не отстану.

— В каком смысле, маэстро?

Ее начинала забавлять столь открытая лесть.

— В том смысле, что вы и ваши коллеги сегодня — мои гости в «Брюссельской террасе». А после этого…

Его слова прервало появление Фрица Буша, который бросился к композитору с широкой улыбкой.

— Я мчался во весь дух, Рихард. Что это значит: приходить без предупреждения? Я даже не знал, что ты в зале.

— Да. Не хотелось кого-либо беспокоить. И не жалею, что так вышло. Слышишь, Фриц: скажи этой девушке, что я серьезный человек. И если сказал, что хочу попробовать ее в