Том 2. Въезд в Париж - Иван Шмелев

Я перевел, выписал слова. Правда, история была ужасная. И я начал переводить… стихами:

Настала ранняя весна,Златое солнце сильно грело,В прозрачных рощах не однаПевица звонкая запела…

Жизнь – грязь и свинство, драй! А вот… –

На берегу глубокой речкиСтоит избушка лесника.Я был недавно в том местечке…Избушка та теперь ветха.Она совсем уж развалилась…

Я вижу, чего совсем нет в Бертэ…

На крыше пять иль шесть жердейТорчат, как руки великана,Все мертво, только пеликанаГнездо под крышею виситИ о минувшем говорит.

Лесник, по имени Ятамар… но как же рифма на Ятамар?..

В сторонке горестно лежитОстаток старого амбара,И речка быстрая бежитВблизи избушки Ятамара.

Я горел до зари, пока не затухла лампа. В слезах дописывал:

Теперь я понял, что за мщеньеСчитает честный человек!Молю, отец… молю прощенья,Готов молить его весь век!..

Я уже не мог заснуть, я видел:

Ятамар встречает жалкого старика, набравшего хворосту, чтобы согреться, грозит ему, хватает вязанку и бросает в реку. Старик рыдает. Проходит пять лет. Весна, всё ликует, скоро ледоход. Сын лесника идет из школы. Лед трогается. Из леса выходит старик и кричит: «мост рухнет, остановись!» Лесник бранит старика и велит сыну переходить. Мост рушится, ребенок тонет. Старик бросается и после долгой борьбы со льдами спасает мальчика. Лесник падает в обморок. Старик… Боже, как хорошо!

«Твой сын здоров! очнись, лесник!»Лесник вскочил и зарыдал:«Благодарю, о, старец честный!Теперь, теперь я увидал,Что ты святой, что я бесчестный…»

Пора в гимназию. Немец на 4-м, как долго ждать!

Стихи – у сердца. Немец «выводит» за 3-ю пересадку…

– От-то Федрыч… позво-льте поправиться!..

– Я сказал, сажайтесь… кругли драй! ви нетофольни?!..

– Но я перевел стихами! Пусть драй… но я хочу прочитать, стихами!..

Он пучит стеклянные глаза. Я показываю листочки, они трепещут…

– Ну, ка-ашо. Будем стлюшайт… стики. Штилль! Шет-верть кончен.

А мне всё равно…

В руках он нес ветвей вязанку,Их собирал он целый день,Тащил к себе домой, в мазанку,Устал и сел на старый пень.

– Ошень ка-ашо… сел на пень? Ка-ашо! – и удивленно оглянулся.

Вскипел лесник, увидя старца,Схватил за шиворот рукой…

– За ши…ши-ворот? Этого нэт, но… ошень ка-ашо!

«Я задушу тебя, мерзавца!Эй, говори, кто ты такой?» – «Я честный человек», – сказалСтарик несчастный Ятамару, –«И топоров моих ударуНикто в лесу здесь не слыхал.Сегодня рано я поднялся,Бродил голодный целый день…»

– Та, та… голедни и холетни… – прошептал Отто Федо-рыч, и на его лице я уловил сострадание.

«Ты лжешь, старик, пустой бездельник!Еще в запрошлый понедельникЯ липу старую срубил,А ты, презренный лжец, обманщик,Украдкой сучья обрубил?..»

Лицо немца всё больше напрягалось. Он прошептал – «ушасно!» – и посмотрел через мою голову, моргая.

«Охотник, Бог тебе судья!Порубок ты нигде не видел,Напрасно ты меня обидел…»

– Та, та… о, шю-стфо, шюстфо!

Немец моргал всё больше. По его доброму лицу я видел, что он жалеет несчастного старичка. Нет, он вовсе не фальшивый… и тогда… – «унд мо-эн ист Файер-таг»… – он вздыхал искренно… нет, он не фальшивый!

И я продолжал, с жаром:

Старик несчастный прослезился,Рукой дрожащей шляпу снялИ на колени опустился…И горько-горько зарыдал…. . . . . . . . . . . . . . .…Вязанку взял у старика,Взмахнул рукой полоборотаИ бросил в глубь водоворота.И вмиг исчезло всё в волнах…

Немец прошептал – о!.. – и из ясного его глаза как будто выкатилась слеза: он вынул платочек в розовых клеточках и пснул у глаза. Вот никогда не думал… Но – дальше:

Прошло лет пять. Весна настала.Вода на речке скрыла лед.Семейство лесника уж ждало,Что вот, наступит ледоход.Сын лесника под вечер раз…

Начиналось самое страшное. Немец вытянул палец… – Ви… та писал драма… большой драма!

«Постой, постой!» – раздался крик,Ребенок вздрогнул, обернулся,Взглянул – и в страхе отшатнулся:Из леса выходил старик.«Меня не бойся, я не злой,Не зла, добра тебе желаю», –Сказал старик, – «и заклинаю:По мосту не ходи домой!»Мальчик колеблется, лесник… –«Ага, тебе старик проклятыйТакие страсти насказал?Ага, мошенник бородатый,Опять ты здесь? – лесник вскричал».

– О, Поже мой… и малышне итет… и… – ужасно!..

Мост дрогнул, жутко заскрипел.Взломался лед, погнулись балки,С ребенком вместе рухнул мост…. . . . . . кипит и пенится вода,И шепчут волны, злобой полны:Погиб твой сын, и навсегда!

Немец тычет в глаза платочком. Губы его скосились…

«Мой сын», – кричал отец несчастный, –«Мой сын, мой сын… приди сюда!..»Не слышен вопль под рев ужасный,Гудит, кипит, шипит вода.. . . . . . . . . . . . . . .Но, вот и берег. Слава Богу!Старик приплыл. Ребенок жив.С тревогой в сердце, понемногуРебенку чувства возвратив,Он на колени опустилсяИ молча, горячо молился…«Твой сын здоров… очнись, лесник!»

Немец… закрылся платочком в розовых клеточках… и вдруг, взглянув на меня сияющими, влажными глазами:

– О, шю-ство, шюство! у тепья… руски душ… немецки душ, фесь душ! Тут… – ткнул он в Бертэ, – сукой слово… у тепья шюство, фесь!..

И тут… – мог ли я думать! – он схватил перышко, ткнул – проколол чернильницу, уронил огромнейшую, густую кляксу, чего никогда не случалось с ним, и всем своим плотным телом поставил мне… думаете. – фир? Нет: фюнф Мало того: соскочил с кафедры и крепко пожал мне руку. И взял у меня листочки, чтобы читать всем классам. Соколов, в крахмальном воротничке, с масляным хохолком, наклонил в книжку голову: я стал первым! Потом я, правда…

Сестра не поверила, когда я крикнул – «немец – фюнф!» Я перекрестился.

– Вот видишь, что значит воля! Мы все, с самого начала… Я кричал, что это стихи, мои… чего и в книжке-то не было!.. Она не верила. Однако, всё это правда.

Ноябрь, 1934 г.

Париж

Милость преп. Серафима

То, что произошло со мною в мае сего 1934 года, считаю настолько знаменательным, настолько поучительным и радостным, что не могу умолчать об этом. Мало того: внутренний голос говорит мне, что я должен, должен оповестить об этом верующих в Бога и даже неверующих, дабы и эти, неверующие, задумались… Чудесно слово Исайи: «О, вы, напоминающие о Господе! не умолкайте!» (Исайи, гл. 62, ст. 6).

Старая болезнь моя, впервые сказавшаяся в 1909–1910 гг., обострилась весной 23-го г. Еще в Москве доктора, к которым я обращался, предполагали, кишечные мои боли надо объяснить неправильным режимом, – «много работаете, едите наскоро, не жуя, много курите… очевидно, изобилие и крепость желудочного сока способствуют раздражению слизистой оболочки желудка и кишечника… Расстройство нервной системы также способствует выделению желудочного сока и мешает заживлению язвочек… Меньше курите, пейте больше молока, это пройдет, вы еще молоды, поборете болезнь». Отчасти они были правы. Правда, ни один не предложил исследования лучами Рентгена, ни один не предписал какого-нибудь лекарства… но, повторяю, отчасти они были правы: не определив точно моей болезни, они всё же указывали разумное: воздержание и некоторую диету. Временами боли были едва терпимы, – в области печени, – но я опытом находил средства облегчать их: пил усиленно молоко, старался меньше курить, часто, днями, лежал и много ел. Поешь – и боли утихали. Странная вещь: во время болей, продолжавшихся иногда по два и по три месяца, я прибавлялся в весе. Это меня успокаивало: ничего серьезного нет. Проходили годы, когда я не чувствовал знакомых и острых или, порой, «рвущих» болей, под печенью. В страшные годы большевизма, в Крыму, болей я не испытывал. Правда, тогда питание было скудное, да и куренье тоже. А может, нервные потрясения глушили, давили боли физические? – не знаю. Пять лет жизни во Франции, с 1923 по весну 28-го г. я был почти здоров, если не считать мимолетных болей – на 1–2 недели. Но ранней весной 1928 года начались такие острые боли, что пришлось обратиться к доктору. Впервые, за многие годы, один наш, русский, доктор в Париже, – С. М. Серов расспросами и прощупываниями установил предположительно, что у меня язва 12-перстной кишки, и настоял на исследовании лучами Рентгена. Исследование подтвердило: да, язва… но она была, а теперь лишь «раздражение», причиняющее порой боли. Мне прописали лечение бисмутом – ou nitrate de Bismuth и указали пищевой режим. С той поры боли затихали на месяц, на два, и возобновлялись всё с большей силой. Я следовал режиму, не ел острого, пил больше молока, меньше курил, совершенно не пил вина, но боли стали появляться чаще, давали отсрочки всё короче. Наконец, дело дошло до того, что я редкий день не ложился на два – на три часа, чтобы найти знакомое облегчение болям. Но эти облегчения приходили всё реже. Доктора вновь исследовали меня лучами Рентгена, через 2 года, и вновь нашли, что язва была, а теперь – так, ее последствия, воспаляется оставленная язвой в стенках 12-перстной кишки так называемая на медицинском языке «ниша». Что бы там ни было, но эта «ниша» не давала мне покою. Бывало, я хоть ночами не чувствовал болей, а тут боли начинали меня будить, заставляли вставать и пить теплое молоко. Я стал усиленно принимать «глинку» (caolin), чтобы, так сказать, «замазать», прикрыть язву или «нишу». Теперь уже не помогала и усиленная еда, напротив: через часа два после еды, когда пищевая кашица начинала поступать из желудка в кишечник, тут-то боли и начинали рвать и раздирать когтями, – в правом боку, под печенью. Пропадала охота к работе, неделями я не присаживался к письменному столу, а лишь перекладывался с постели на диван, с дивана – на постель. С горечью, с болью душевной, думал: «кончилась моя писательская работа… довольно, пора…» Только присядешь к столу, напишешь две-три строчки… – они, бо-ли! Там, где-то, меня гложет что-то… именно, гло-жет, сосет, потом начинает царапать, потом уже и рвать, когтями. На минуту-другую я находил облегчение, когда выпьешь теплого молока. Полежишь с недельку в постели – боли на недельку-другую затихают. Так я перемогался до весны 1934 года. Ранней весной я стал испытывать головокружения, слабость. Боли непрекращающиеся. Я стал худеть, заметно. Я ел самое легкое, (и, между прочим, бульон, чего как раз и не следовало бы), курить почти бросил, давно не ел ничего колбасного, жирного, острого. Принимал всякие «спесиалите» против язв… – никакого результата. Мне приходило в голову, что язва, может быть, перешла в нечто более опасное, неизлечимое. Начались и рвоты. Еда уже не облегчала, напротив: после приема пищи, через два часа, боли обострялись, начинало «стрелять» и «сверлить» в спине под правой лопаткой, будто там поселился злой жук сверлильщик. Я терял сон, терял аппетит: я уже боялся есть. Всю Страстную неделю были нестерпимые боли. Я люблю церковные песнопения Страстной, и с трудом доходил до церкви; преодолевая боли, стоял и слушал. Помню, в Великую Субботу, в отчаянии я думал: не придется поехать к Светлой Заутрене… Нет, преодолел боли, поехал, – и боли дорогой кончились. Я отстоял без них Заутреню. Первый день Пасхи их не было, – как чудо! Но со второго дня боли явились снова и уже не отпускали меня… до конца, до… чудесного, случившегося со мной.