Обагренная Русь - Эдуард Зорин

— Вины боярской я не умалю. Водится за ними грешок, и в совет мы их боле не допустим (Ждан вздрогнул и опалил его ненавидящим взглядом)… Однако ж и за посадником глаз да глаз нужен. А на Всеволода вы не серчайте — ну какой бы стерпел отец, ежели бы сынов его терзали на чужбине?

— Оно-то так, — послышался неуверенный голос. Другие тут же подхватили, даже вроде бы и с облегчением:

— Курица и та за своих птенцов…

— Чай, родное семя…

— Ты уж не гневись на нас, владыко. По неразумению мы — крикуны смутили…

Кто-то находчивый предложил:

— А может, Якимушку бросим в прорубь?

Гусляр вскрикнул, забился в ногах владыки:

— Не дай, отче, толпе на поругание!

Жалостливый голос сказал:

— Ишь, как взвился сердешный. Куды уж бесполезный мужичонка, а тож хочется жить.

— Отпустите вы его, — заохали затесавшиеся в толпу бабы, — худого вам не сделал человек, — глядишь, на что и сгодится…

— Да на что сгодится-то? — мялись, сдаваясь на их уговоры, вечники. — К одному только и приучен он, что меды пить.

Чувствуя настроение толпы, Митрофан с улыбкой сказал:

— И впрямь, не троньте Якимушку, он вам еще песню споет.

— Спою, ей-богу, спою, — ухватился Якимушка за последнюю надежду.

— Помалкивай уж, — совсем добродушно прицыкнули на него, — наслушались мы твоих песен — муторно с них. Ты лучше меды пей да на вече наперед других не высовывайся, коли разумом тебя господь обделил. Как-нибудь и без тебя разберемся.

Глава седьмая

Только на Всеволодовой силе и держался Рюрик в Киеве — не то давно бы скинул его Чермный.

Но шли дни и годы, жизнь старого князя была хмельна и неразумна, болезни, приходившие одна за другой, подтачивали его, и как-то однажды утром, проснувшись, он едва поднялся с ложа.

На столе дожидалось его обычное вино в принесенном из ледника жбане (слуги были обучены, и вот уже много лет ни разу не случалось, чтобы князь проснулся, а вина на столе не было).

— Господи, господи, — пробормотал старый князь и, едва передвигая скрюченными ногами, по стенке, по стенке добрался до стола. В чару, стоявшую рядом, вино наливать не стал — пил прямо из жбана, вздыхая и покряхтывая.

«Да что было-то, что было?» — мучительно вспоминал князь вчерашний вечер.

А ничего особенного и не было. Как обычно, как все эти годы, Рюрик правил пир. И бояре были на пиру, и торговые гости. Званы были и гусляры и скоморохи.

Но с некоторых пор наскучили князю обычные забавы. От гусляров бросало в сон, скоморохи не то что развеселить его не могли, а даже ввергали в гнев. И их выталкивали еще до того, как Рюрик сдергивал со стола скатерть и начинал топтать опрокинутые на пол блюда с яствами.

Другие придумывали для него развлечения, но самую лучшую из забав выдумал сам князь.

— Господин я в своем городе али не господин? — говорил он, аж вращая белками глаз.

— Воистину, господин. — отвечали ему, кланяясь.

— Ну, а ежели господин, так все со мною! — распоряжался он и в растерзанном кафтане выскакивал во двор, садился на коня и в полночь-заполночь отправлялся полошить уснувшие посады. Бояре и купцы тоже были с ним, а ежели кто увиливал, того брал на заметку Чурыня, снова передний муж и самый близкий к Рюрику человек.

Убедив через Стонегову ложь Ростислава в своей преданности старому князю, устранив Славна (тот убрался в свою вотчину и больше в Киев не показывался), уговорив Рюрика расстричься, Чурыня зажил на Горе припеваючи.

Коварный боярин, находчивый и увертливый, как уж, во всем подпевал Рюрику. И забава с посадами тоже им была намеком подана, а князь решил, что она ему самому пришла в голову.

Вот и вчера налетел Рюрик со своими сотрапезниками на гончарную слободу. У печей побили посуду, раскидали горшки и корчаги, а одного из юнот обмазали глиной и затолкнули в горн. Увезли с собою девок, усадили в тереме на столы, и снова бражничали, и снова потешали себя скоморохами…

Крепкие ромейские вина лились рекой. Ничего не жаль было Рюрику — лучшие годы утекли, чего уж там жалеть! Спешил он добрать недобранное, а того не замечал, что потерял большее, чем в хмельной реке утопил и молодость свою, и былые надежды.

В другие дни, бывало, после заветного жбана слабость быстро исчезала, но сегодня она почему-то держалась стойко, а от ног подымалась к сердцу противная знобкость.

Дверь скрипнула, кто-то вошел в ложницу. Рюрик не пошевелился, даже не приподнял головы. Только приоткрыл отяжелевшие, чужие веки, увидел бородатое лицо, внимательные, в прищуре, глаза. Догадался: Чурыня.

— Чего тебе?

— Худо, княже?

— Ох, как худо. Почто свет заслонил? Уйди.

Чурыня тихо отодвинулся, но из ложницы не вышел. До Рюрика доносилось его ворчливое бормотание, поднимавшее в князе беспричинный гнев.

«Вот все они так. Умереть — и то спокойно не дадут», — подумал он, закрывая глаза.

В темноте было спокойнее, обрывками грезилось приятное. Все гуще обволакивал голову прилипчивый хмель. А от ног поднимался пугающий холод…

Чурыня продолжал бормотать, постукивал жбаном — должно, допивал оставленное князем. А чтоб его!..

Рюрик резко повернулся — вскрикнул от боли в боку, сжался от страха. Чурыня снова приблизился, низко склонился над ним, глядел молча.

— Почто молчишь? — рыкнул князь.

— Не истопить ли баньку?

Рюрик помолчал, прислушиваясь, как все упорнее леденит поясницу холод. Ступни ног покалывало, немели пальцы. Может, и впрямь попариться — полегчает?

— Так повелишь, ли, княже? — словно угадывал его мысли Чурыня.

— Велю, — сказал Рюрик, лишь бы поскорее избавиться от настырного боярина. Чурыня отпрянул от него, побежал поднимать слуг. Оставшись один, князь вздохнул облегченно.

И снова загрезилось, снова вырвались из памяти приятные сны. А холод все упорнее сковывал ему чресла, и голова кружилась — но уже не от вина.

Внезапно Рюрика охватило беспокойство: такого с ним еще никогда не бывало. Он попробовал пошевелить ногами, но они были закованы в ледяные железа и не двигались. Рюрик приподнялся, протянул руку, коснулся живота и вздрогнул: живот был чужой, холодный и скользкий, как у лягушки.

У ложа появились люди. Чурыня прижимал Рюрика за плечи к подушке, кто-то плескал ему в лицо душистой водой.

— Что это ты, батюшка, такой скорбный нынче? — ворковал Чурыня. — Что это тебе привиделось?

Рюрик пытался вытянуться. Ему казалось, что если он хорошенько вытянется, то холод не достанет до сердца. Тупая, ноющая боль пронзала ему грудь.

— Эко холодный ты весь какой, — сказал Чурыня и, обернувшись к стоящим за его спиной, крикнул: — Несите одеяла, да поболе: знобко нашему князю!

Одеяла навалили на Рюрика горой, а ему чудилось, будто это земля, будто схоронили его заживо.

— Ну как, полегчало, княже? — спрашивал с воли испуганный голос Чурыни.

— Худо, совсем худо, — слабо отвечал из могилы Рюрик. — Землю-то скиньте… давит.

— Потерпи, князюшко…

— Холодно…

Куда уж боле — все одеяла, что были в тереме, собрали и накинули на князя. Постельничий прибежал с охапкой шуб.

— Ступай, ступай, — зашикали на него. — Аль не видишь, отходит князь. Лицо-то как посерело, язык едва ворочается…

А Рюрик говорил с присутствующими:

— Анну берегите. Сыновей, сыновей… Чермному — кукиш: Киева ему не отдавайте. Зовите Ростислава.

Но это только ему казалось, что он говорил. Никто не мог разобрать его слов. В горле князя хрипело и булькало.

Все ближе к сердцу леденящий холод, все сильнее стужа. Вытянуться, приподняться… Еще немного. Ага, сдается, окаянная! Теплом повеяло от земли, все легче несметная ноша.

— Никак, воспрял князь! — удивился кто-то.

«Схоронили, — со злорадством подумал Рюрик, — а я жив, жив…»

И ложница стала медленно выступать из мрака.

Сидя в Чернигове, Всеволод Чермный со дня на день ждал кончины Рюрика.

И весть, принесенная из Киева, взбодрила и порадовала его: теперь осталось недолго, добьют старого князя меды.

Но, чтобы не дать промашки, он решил еще раз уговорить митрополита отправиться во Владимир, а причина для этого была веская. Решился Чермный на последний шаг — отдать дочь свою за Всеволодова сына Юрия, узами брака связать Мономашичей и Ольговичей.

Случай представлялся удобный: митрополит сам прибыл в Чернигов.

Чермный был человеком расчетливым, но если надобилось, то и хлебосольным. Матфея встречал он пышно, колокола звонили по всему городу.

Митрополит, привыкший у себя в Киеве к скромности, даже упрекнул князя. Но Чермный ему на это отвечал:

— В долгу я перед тобою, отче.

— Это в каком же долгу-то? — спросил Матфей. — Был я во Владимире по твоей просьбе, но вернулся почти что ни с чем.