Бен-Гур - Льюис Уоллес

Итак, прежде всего он решил идти в старый дом и повидаться с Амрой, поэтому вскоре после захода солнца он встал и начал спускаться с горы по дороге, поворачивающей к северо-востоку. Внизу, недалеко от подошвы, окруженной ложем Кедрона, он достиг перекрестка с дорогой, идущей к Силоамской деревне и источнику с тем же именем. Там он встретил погонщика, ведущего на базар нескольких баранов. Он заговорил с этим человеком и в его обществе прошел мимо Гефсимании через Рыбные ворота в город.

4. Отчий дом

Было уже темно, когда Бен-Гур, расставшись около ворот с погонщиком, повернул по узкому переулку, идущему на юг. Немногие встречные приветствовали его. Кладка мостовой была тверда, дома по обе стороны низки, темны и пасмурны, все двери – затворены. Ночь и неизвестность будущего настраивали его на невеселый лад. Все более и более впадая в мрачное настроение, он подошел к глубокому бассейну, известному теперь под именем купели Вифезды, в воде которого отражался небесный свод. Оглянувшись назад, он увидел северную сторону крепости Антония, черную, хмурую громаду на фоне стальной синевы небес. Он остановился как бы по требованию сурового часового. Крепость поднималась перед ним так высоко, казалась такой огромной и, по-видимому, так прочно построенной, что он вынужден был сознаться в ее неприступности. Если его мать была здесь заживо погребена, что он мог сделать для нее? Серьезно говоря, ничего. И он подумал, как быстро ему пришлось понять все ничтожество своего знания и возложить надежду на Бога, это вечное прибежище беспомощных. Но помощь Его так долго заставляет себя ждать! В сомнениях и унынии он повернул на дорогу, идущую мимо фасада крепости.

Наверху, в Везефе, он знал канну, где намеревался остановиться на время пребывания в городе, но не мог преодолеть желания увидеть свой дом и направился к нему.

Между тем восток уже засеребрился, засиял, и предметы, ранее невидимые, и прежде всего башни Сионской горы, выплыли как бы из темной пучины и казались воздушными замками над долиной, еще погруженной во мрак.

Наконец он пришел к отчему дому.

Некоторые из читателей и без наших пояснений легко поймут его чувства. Многие из них имели, вероятно, счастливый отчий дом, как бы это давно ни было, – с ним связаны все их лучшие воспоминания. Это рай, из которого удаляешься в слезах и куда охотно возвратился бы теперь малым ребенком, если бы это было возможно.

У ворот старого дома Бен-Гур остановился. На его углах уцелел сургуч, употребленный при опечатывании, а на воротах висела доска с надписью: "Этот дом – собственность императора".

Никто не входил и не выходил через эти северные ворота со времени горестного дня разлуки. Постучаться ли ему по-старому? Он знал, что это было бесполезно, но не мог преодолеть искушения: Амра могла услышать стук и выглянуть из какого-нибудь окна. Взяв камень, он взошел по широким каменным ступеням и три раза ударил в дверь. Глухое эхо ответило ему. Он снова ударил громче прежнего. Тишина как бы смеялась над его попытками. Он отошел на середину улицы и осмотрел окна, но нигде ничего не было видно.

С северной стороны он перешел на западную, где было четыре окна, в которые он долго и тревожно всматривался без малейшего результата. Его сердце то переполнялось бессильными желаниями, то содрогалось от обольщений собственного воображения. Амра не появилась.

Молча обошел он дом к югу, но и там вход был запечатан и над ним висела доска. Мягкий блеск величественной луны, выплывшей над гребнем Масличной горы у конца Лобной, осветил написанные слова, прочтя которые Бен-Гур пришел в бешенство. Но что он мог сделать? Только сорвать доску с гвоздей и затоптать ее в пыль. Затем он сел на лестницу и стал думать о новом царе, о скорейшем Его пришествии. Когда его волнение поостыло, он от долгого путешествия поддался усталости и, опустившись на ступени, заснул.

В это самое время две женщины вышли на ту же улицу и приблизились ко дворцу Гуров. Они двигались вперед медленно, робкими шагами, часто останавливаясь и всматриваясь в темноту. У угла мрачного здания одна из них сказала тихим голосом:

– Вот он, Тирса!

Тирса, взглянув, сжала руку матери и, прислонясь к ней, глубоко, но тихо зарыдала.

– Войдем, дитя, потому что... – мать колебалась и дрожала, затем, сделав над собой усилие, продолжала, – потому что, как только настанет утро, нас выведут за городские ворота, чтобы навсегда лишить права вернуться.

Тирса почти упала на камни.

– Ах, да! – выговорила она среди рыданий. – Я забыла. Я было почувствовала, что иду домой. Но мы прокаженные, и у нас нет дома – мы принадлежим смерти!

Мать остановилась и ласково подняла ее, говоря:

– Нам нечего бояться. Пойдем.

В самом деле, подняв свои безоружные руки, они могли броситься на легион и обратить его в бегство.

Прокрадываясь в тени высокой стены, они скользили, как два призрака, пока не дошли до входа, перед которым остановились. Увидев доску, они взошли на ступени по неостывшим следам Бен-Гура и прочли надпись: "Этот дом – собственность императора".

Тогда мать сложила руки и с поднятыми к небу глазами испустила полный безграничной горечи вопль.

– Что еще? Ты пугаешь меня, матушка!

На это последняя немедля отвечала:

– О Тирса! Бедный, бедный!

– Кто?

– Твой брат! Они все отняли у него, все, даже этот дом!

– Бедный, – сказала Тирса машинально.

– Он никогда не будет в состоянии помочь нам.

– Что же делать, матушка?

– Завтра, дитя, мы должны сесть у дороги и начать просить милостыню, как это делают прокаженные, просить или...

Тирса снова прижалась к ней и сказала, рыдая:

– Умрем, умрем!

– Нет, – твердо сказала мать. – Господь предназначил каждому свой срок жизни. Мы и в этом должны ожидать Его воли. Пойдем отсюда!

Говоря это, она схватила Тирсу за руку и поспешила к западному углу дома, держась близко к стене. Здесь никого не было видно: они дошли до ближайшего угла и отступили перед лунным светом, который широко освещал весь южный фасад и часть площади. Бросив взор назад и наверх, на окна западной стороны, мать решительно вступила в пространство, освещенное луной, увлекая за собой Тирсу. Тут ясно можно было рассмотреть всю силу проказы на их губах и щеках, в гноящихся глазах, на покрытых шелухой руках, особенно же на длинных, свалявшихся волосах, слепленных отвратительным гноем и, как и брови, страшно белых. Нельзя было сказать, которая из них мать, которая дочь, – обе казались одинаково страшными.

– Тсс!.. – сказала мать. – Тут кто-то лежит на ступени – мужчина. Обойдем его.

Они быстро перебежали на противоположную сторону улицы и остановились.

– Он спит, Тирса! Стой здесь. Я посмотрю, заперта ли дверь.

Сказав это, мать тихо подошла и решилась толкнуть калитку, но она так и не узнала, была ли та заперта, потому что в эту минуту мужчина беспокойно вздохнул и, повернувшись, сдвинул платок на своей голове так, что лицо открылось и на него упал яркий свет луны. Она взглянула на него и вздрогнула, опять взглянула, немного постояла, сложила руки и подняла глаза к небу в немой мольбе. Минуту спустя она бросилась назад, к Тирсе.

– Как Бог свят! Этот мужчина – мой сын, твой брат!

– Брат? Иуда?

Мать быстро схватила ее за руку.

– Пойдем, – сказала она шепотом, – посмотрим на него вместе еще один раз – только раз, потом... помоги рабыням твоим, Господи!

Они, держась за руки, быстро перешли улицу. Когда их тени упали на него, они остановились. Одна из его рук свободно лежала, распростертая на ступеньке. Тирса упала на колени и хотела поцеловать ее, но мать отдернула ее назад.

– Ни за что на свете, ни за что на свете! Мы нечистые, мы нечистые! – шептала она.

Тирса отшатнулась от него, как будто прокаженным был он. Бен-Гур лежал мужественно прекрасен. Его щеки и лоб загрубели от солнца и ветра пустыни, из-под светлых усов красовались ярко-красные губы и белые зубы, а мягкая борода не скрывала округлость подбородка и шеи. Каким красавцем казался он матери! Как сильно желала она обхватить его руками и, прижав его голову к своей груди, целовать его, как в былое время его счастливого детства! Где она черпала силу превозмочь это желание? В своей любви – в материнской любви, которая тем и отличается от всякой другой, что полна нежности к любимому дитя и безжалостна к себе – отсюда вся ее сила. Ни за возвращение здоровья и богатства, ни за всевозможные радости жизни, ни даже за самую жизнь она не решилась бы коснуться своими прокаженными устами его щеки! Но коснуться его она должна была во что бы то ни стало! В тот самый момент, когда она наконец нашла его, она должна была отказаться от него навсегда! Пускай судят матери, как больно, мучительно тяжело ей было! Она подползла к его ногам, коснулась губами одной из сандалий, коснулась еще и еще. Всю душу, казалось, вложила она в эти поцелуи. Он пошевелился и отбросил руку. Они отодвинулись, но слышали, как он пробормотал во сне: