Всей землей володеть - Олег Игоревич Яковлев

И Глеб как-то сразу ощутил в душе облегчение. Она, его Роксана, умела успокоить, унять дрожь, с ней он всегда чувствовал себя уверенным, смелым, сильным, она в любой миг готова была его поддержать. Да и можно ли было ему отринуть эту редкой красоты женщину, подарившую ему свою любовь?! Эти серые с голубинкой глаза, белое тело — нет в мире ничего более прекрасного! Будь что будет! Глеб обнял жену, улыбнулся, уложил её, трепещущую в его объятиях, в постель и стал нежно целовать её упругую грудь. Роксана закатила глаза. Тело её дрожало от удовольствия.

Пусть все страхи схлынут! Волхв, конечно же, ошибался, предсказывая ему скорую погибель. Не надо больше думать об этом, ведь впереди ждёт его стол в Новгороде и долгая, полная походов, битв, пиров, мечтаний жизнь рядом с прекрасной, исполненной обаяния женой.

Позже, когда они лежали, утишённые, на просторном ложе, Глеб расе казал-таки о волхве и его пророчестве. Роксана в ответ лишь звонко рассмеялась.

— Пото и ходишь ты, стойно в воду опущенный?! — весело сказала она. — Тож, нашёл кому верить? Волхву какому-то тамо, злодею. И не мысли о нём боле. А то, что он тамо напророчил — всё не тако, всё глупость!

И Глеб почти верил ей, он не мог ей не верить. Он поддавался её беззаботности, её простоте, её веселью, её страсти, сам становился таким же, он зарывался лицом в её волосы и чувствовал себя вполне счастливым и довольным. Словно растекалась по всему его телу великая, необъятная, огромная радость.

Глава 62

БОЯРСКИЕ СПОРЫ

Чернигове после вокняжения Святослава на великом столе было неспокойно. Многие видные бояре, имеющие в стольном свои подворья, наскоро собирались и отъезжали из города. Скрип телег, шум, всеобщее оживление, гонцы-вершники на запаленных конях, беспрерывные споры, ругань — на торгу ли, в боярских ли хоромах, в кабаках ли — всё это ворвалось в жизнь Тальца и его дяди, как горная река, низвергающаяся в скалистое ущелье.

На совете в доме тысяцкого Воеслава спорили, гудели, готовы были едва не вцепиться друг другу в бороды родовитые бояре.

— Я те баю: верно князь Святослав содеял, согнавши Изяслава с Киева! — орал, гневно сверкая глазами, распалённый Воеслав на светлобородого, казавшегося спокойным Порея.

Высокий, худой и прямой Порей упрямо качал седатой головой, цокал языком, вздыхал, в сомнении косил взглядом на, как всегда, молчаливого Яровита.

— А ряд Ярославов как же?! Побоку? — Наконец, вымолвил он, дождавшись, когда Воеслав примолк.

— Что ряд твой?! — вспыхнул снова тысяцкий. — Князь-от наш мудр, ведает, что творит! Али позабыл ты, боярин, как терем твой киевские голодранцы в пепел обратили?! Али как холопы ватаги разбойничьи сколачивали, да возле самого Чернигова, яко половчины дикие, на проезжих купцов да на твоих же тиунов из лесу налетали?! Не было порядку на земле, вот пото и порешили князи!

— Оно тако, — раздумчиво произнёс боярин Мирон. — Да токмо не о том мы толкуем, бояре. Как нам-то отныне бысть? Чью сторону держать? Тебе, Воеслав, хорошо, в Киеве у тя хоромины, дочь за сына Святославлева выдана, а нам ить, топерича, почитай, с новым князем жить надоть, с новыми людьми знаться придётся. Не бросать же хозяйство справное, дом. Святослав-от всем хорош был, о дружине, о нас обо всех заботу имел, а каков братан его меньшой — того мы не ведаем покуда.

— Ничем не славен Всеволод. Токмо и помним, как тогды аж до Курска добежал, в порты наложивши. Такой не оборонит, как Святослав, ни от поганых, ни от голытьбы вонючей! Ох, бояре, лихонько нам придёт! — вздохнул старый Еленич, отец Миланы.

— Ну, а ты, боярин, чего молчишь? — насупившись, спросил Мирон стоящего возле слюдяного оконца облачённого в розовый кафтан с синими грифонами в круглых медальонах Яровита.

Яровит провёл ладонью по высокому челу, смахивая выступивший из-под войлочной шапки пот. Медленно, тихим голосом, взвешивая каждое слово, он сказал:

— Князь Всеволод, думаю, правитель не из последних. А то, правильно или нет сделали с Изяславом, не нам судить, доблестные мужи. И как жить кому дальше, это должен каждый о себе помыслить. Я вот решил так: остаюсь здесь. Буду служить князю Всеволоду.

— Переметчик[274] ты! — загремел Воеслав.

Серые глаза его налились бешенством, толстая шея вытянулась, лицо побагровело от гнева.

Охолонь, тысяцкий! — ухватил его за рукав парчового опашня боярин Тудор, ражий красномордый детина. — Верно сказано: у кажного из нас своя воля. Чай, не холопы еси.

И снова спорили, горячились, бранились бояре.

...Домой Яровит пришёл уже за полночь. Отстегнул наборный серебряный пояс, положил на ларь саблю в чеканных ножнах. Велел звать Тальца. Вытянувшийся стройный русоволосый юноша, мягко ступая ногами в тимовых жёлтого цвета сапожках, тотчас явился перед ним.

— Вот что, Талец, — устало присев за дубовый стол, промолвил со вздохом Яровит. — Сам знаешь, какие дела на Руси делаются. Говорил о тебе с князем Всеволодом. В общем так: служить теперь ему будем. Он не то что крикун Святослав. Если справим службу ему верно, полагаю, не обидит. Ныне князь Всеволод сыну своему Владимиру в помощь людей ратных набирает. Вот думаю, ехал бы ты в Киев, а оттуда с Владимиром на Волынь. И гляди получше вокруг, ума-разума набирайся. Под стрелы не лезь, помни: один ты у меня. Но и за чужие спины не прячься. Да что тебя учить — сам знаешь. В Киеве повстречайся со старым знакомцем нашим — Хомуней. Вот грамоту мою держи, передашь. Слушай его во всём. Он — ратник добрый, бывалый. Завтра же поутру и выедешь. Ну, всё. С Богом.

Выхваченное тусклым светом мерцающей свечи из мрака лицо дяди казалось Тальцу схожим с иконным ликом. Ум и печаль, мудрость и тревога читались в его больших чёрных глазах. И ещё словно бы некая затаённая мысль сквозила в уголках его чуть прищуренных век, струилась по морщинам высокого чела, скрывалась в извороте тонких алых губ.

Что за мысль такая, и была ли она вообще, Талец не знал, но что-то загадочное чуялось в последнее время в дядин ых словах, а ещё больше — в его вечных умолчаниях, в недосказанных словах, в неоконченных разговорах, в странных полунамёках.

...Прошлым летом