Магнолия. 12 дней - Анатолий Тосс

Затем Ромик развернул свой неуклюжий драндулет и двинул в сторону «Профсоюзной», туда, где трудилась мой другой «благодетель», Людмила Борисовна.

– Слушай, спасибо тебе, что ты вступился, – сказал Ромик, когда мы встали на светофоре. Как будто сказать «спасибо» во время движения ему было сложно, как будто для «спасибо» ему требовалась специальная концентрация. – Если бы не вы с Лехой, меня бы поперли. Без вариантов.

Дружно проголосовали бы и поперли. Я сидел, рисовал и думал: да хрен с ними со всеми, пусть выгоняют, и так проживу как-нибудь. Хотя, знаешь, для мамы это была бы трагедия. Ну, если бы меня из института вышибли. Я и не ждал, что кто-нибудь за меня вступится, и уж точно не предполагал, что все так выйдет. Сначала Леха, потом ты. Геройские вы ребята. Ты к тому же еще и мордой пострадал. – Он посмотрел на меня, покачал головой, видимо, содрогаясь от моей морды.

– Да ладно, кончай. – Мне аж стало неловко, не то чтобы меня легко было смутить, но от искренности Ромика мне и вправду стало неловко. Как будто он мне в любви признается. – Подумаешь, загримировали немного, пару недель, и все сойдет. Зато Аксенову и в самом деле хана.

– Нет, Толик, то, что вы с Лехой сделали сегодня, для этого большая сила нужна. Ты мне не говори, я знаю. Чтобы так удар принять, рискнуть и все повернуть в один момент. На сто восемьдесят градусов. – Свет переключился на зеленый, Ромик вставил первую передачу, тронул тарахтящий агрегат с места. Тот нехотя скользнул по мостовой, чуть повилял коротким задом, все же выправился, начал набирать доступную ему скорость.

– Да это все Леха, – покачал я головой. – Я бы первым не выступил бы. Это он, я даже не ожидал.

– И он и ты, вы оба. – Ромик уже смотрел вперед, на дорогу. – Он, конечно, сильно выступил, но и ты не слабее. Зачем сравнивать, вам обоим памятник надо поставить.

– Да ладно тебе. – Я снова почувствовал себя неловко.

Мы опять встали на светофоре, зачем они понатыкали столько светофоров на одной улице? На сей раз Ромик не повернулся ко мне, продолжал смотреть вперед, сосредоточенно, будто пытался разглядеть что-то в красном пятне фонаря.

– Знаешь что, я теперь ваш должник. И твой, и Лехин. До самого гроба должник.

– Да ладно тебе, – повторил я, не зная, что еще можно сказать в таком случае. – Ты какой-то патетический чересчур.

Мы снова тронулись, молчали, теперь нам везло, светофоры переключались на зеленый перед самым нашим носом, и мы бодро, не снижая и без того черепашьей скорости, двигались вперед. Я развалился на маленьком сиденье, теплый, подогретый «Запорожцем» воздух незаметно размягчал тело, я тут же почувствовал себя страшно усталым, видимо, адреналин и возбуждение покидали меня, оставляя мое измочаленное тело в полном тоскующем одиночестве.

– Это они из-за денег на меня наехали, – в какой-то момент произнес Ромик. Голос его был сдержанный, сосредоточенный, как и взгляд. Но в то же время мне показалось, будто приоткрылась какая-то потаенная дверца, о существовании которой я не подозревал, и из нее, из дверцы, повеяло обнаженной Ромикиной душой. – Знаешь, мы с мамой очень бедно жили все время. Отец ушел, когда я еще маленьким был, мама, наверное, очень любила его, даже на алименты не подала. Я его особенно не интересовал, он несколько раз объявлялся, потом совсем исчез, я даже не знаю, где он сейчас, как.

Ромик замолчал, задумался. Я смотрел на него и не мог узнать – всегда выдержанный, невозмутимый, до предела пунктуальный, обязательный, он, оказывается, где-то там, в глубине, был чутким, обиженным и, наверное, ранимым.

– Мама у меня инженер в конструкторском бюро, ну, ты знаешь, зарплата даже сейчас, с выслугой, сто пятьдесят. Зимние женские сапоги больше стоят. – Он пожал плечами. – В общем, не то чтобы мы голодали, хлеб, молоко, крупы, конечно, всегда были, но многого у нас не было.

Почти ничего не было. Я в школу до девятого класса в телогрейке ходил, и брюки у меня только одни были – школьные. И пиджак один, тоже школьный. Мама мне на куртку только к девятому классу накопила.

Он снова замолчал. Я не перебивал – когда человек изливает тебе душу, свои замечания лучше попридержать.

– Меня-то, в общем, все это не волновало особенно. Я мальчишкой был, в детстве другие заботы, а вот маму жалко. До боли порой жалко. Мы жили в коммуналке, одна комната, у нас даже мебели почти не было, спали на раскладушках. Мама молодая еще совсем, она меня в двадцать родила, красивая, а все, жизнь закончилась, ни личной жизни, никакой другой. Знаешь, эта серая, беспробудная бедность, она ведь с детства отпечаток накладывает, уродует и морально, и психически. Будто обреченность какая-то. Везде эта жалкая ничтожность, рабское состояние полувыживания, когда выживание – единственная цель. Она из людей рабов и сволочей делает.

Он выдержал паузу. На сей раз мне надо было что-нибудь сказать, я и так молчал уже минут десять.

– Ты прав, старик, – произнес я только для того, чтобы что-нибудь произнести.

– Ты думаешь, почему сегодня все молчали, ну, пока вы с Лехой не выступили. Да потому что из-за этой повсеместной бедности мы себя людьми не чувствуем. Не свободны мы ни в мыслях, ни в желаниях, ни в поступках. Боимся постоянно, что придут и за что-нибудь нас накажут – отберут, лишат, выселят, сошлют, да что угодно. За наши мысли, за то, что мы говорим, чувствуем, делаем. И получается, что мы не совсем люди, так, двуногие какие-то, но до полноценных людей не дотягиваем. Чувство собственного достоинства у нас отшиблено. А все от голодухи, от лишений, от страха, что даже корку хлеба могут в любой момент отобрать. Да ладно, чего там, ты и без меня все знаешь.

Если честно, я не знал, даже не задумывался никогда. Папа меня в детстве не бросал, наоборот, любил всю жизнь, да и зарплату получал выше средней. Не то чтобы у нас всего было по горло, но лишений мы особых не испытывали.

– В общем, я давно решил, еще когда в школе учился, что со мной такого не произойдет. Что я себя вытащу, хоть за уши, но вытащу, и маму вытащу, пусть хотя бы вторая половина ее жизни будет нормальной. И чтобы не надо было постоянно на всем экономить, на еде, на колготках, на такси, на отдыхе. Я давно решил, – повторил Ромик, словно боялся, что я не поверю. Но я верил. – И решил, что дети мои тоже никогда бедности знать не будут. И мозги их, и душа никогда от постоянных гнусных нехваток не покорежатся. И любить я их буду всегда и никогда не оставлю. Не позволю, чтобы их детство было похоже на мое. Ты что молчишь? – неожиданно прервал он себя.

А я и не знал, что мне надо говорить. Но если надо, то мог и сказать.

– Жалко, что ты мне раньше никогда этого не рассказывал.

– Ну да, – не то согласился, не то возразил Ромик. – Знаешь, почему я с Юлькой с первого курса? И не изменяю ей? Хотя хочется, конечно, порой, девчонок вон сколько, сам знаешь. – Я кивнул своей сильно ушибленной головой, я знал. – Принцип такой. Чтобы с самого начала, понимаешь, с зарождения. И когда дети будут, они будут знать, что все честно, все по правде, в любви. И это никогда не изменится.

– Я понимаю, – кивнул я. А что еще я мог сказать? Снова упрекнуть его в патетике, в наивности, в идеализме? А что, собственно, плохого в идеализме?

– И знаешь что, вот увидишь, я буду пахать, как проклятый. Буду долбить, как дятел, до упора, но я пробьюсь. Как бы жизнь ни сложилась, так или иначе, но все равно пробьюсь. Головой, руками, но пробьюсь.

– Я знаю, – кивнул я и повторил: – Я знаю.

Коридор перед кабинетом к.м.н. Гессиной Людмилы Борисовны был стерильно пуст, лишь ряд казенных, никем не заполненных кресел, либо все сердечные больные были уже начисто вылечены, либо, наоборот, повымирали напропалую. Я постучал, дернул за ручку, дверь, как ни странно, поддалась, приоткрылась. Незнакомая, не очень молодая, хотя и не старая женщина в медицинском халате, в таком же медицинском чепчике сидела за столом, что-то записывала в толстый журнал. Подняла голову, посмотрела на меня сначала вопросительно, потом удивленно.

– А как мне Людмилу Борисовну найти? – улыбнулся я ей с порога разбитыми губами.

– А у Людмилы Борисовны сегодня операционный день, – ответила тетка. Говор у нее был не московский, какой точно, я не разобрал, но не московский, может быть, какой-нибудь уральский.

– Это неудачно, – расстроился я. Она посмотрела на мое лицо еще раз и расстроилась вместе со мной. – А когда он, этот операционный день, заканчивается? – вновь полюбопытствовал я.

– Так закончился уже, пожалуй. – Она и говорила не по-московски, это «пожалуй» просто казалось пропитанным далекой провинциальной прелестью. – Операционные часы у нас утренние, а потом у Людмилы Борисовны лабораторное время.

– Лабораторное? – переспросил я.

– Ну да, когда она в научной лаборатории работает.

– А, да. в научной. Она же наукой занимается, – вспомнил я про Милочку. – А связаться с ней как-то можно сейчас?