Кто написал «Тихий Дон»? Хроника литературного расследования - Лев Колодный

Вот эта сцена:

«На ближнем перекрестке, прижавшись друг к дружке, стояли солдат и женщина в белом, накинутом на плечи платке. Солдат обнимал женщину, притягивая ее к себе, что-то шептал, а она, откидывая голову, захлебывающимся голосом бормотала: “Не верю! Не верю!”. И приглушенно, молодо смеялась».

След этой сцены быстро находим в конце самой протяженной, насыщенной действием XVII главы, дополнения к которой сочинялись на густо исписанном листе черновика, где Шолохов своим красивым почерком написал: «Проба пера». Слова эти выглядят как заголовок ко всем следующим за ним отрывкам, дополнениям к этой главе. Затесался среди них вариант эпизода из XV главы, нам уже знакомый, в новом, отшлифованном виде.

Написав и зачеркнув слова: «Под влиянием Штокмана», Шолохов продолжил: «Обрабатывая его, думал в свое время Осип Давыдович Штокман: “Слезет с тебя вот это национальное гнильцо, обшелушится, и будешь ты куском добротной человеческой стали, крупинкой в общем месиве партии. А гнильцо обгорит, слезет, на выплавке неизбежно выгорает все, что не нужно”,– думал Осип Давыдович и не ошибся: упекли его в Сибирь, но, выварившись в (слово неразборчиво. – Л.К.) огне…».

И этих строк в романе нет. Далее читаем:

«Легкий сквозняк шевелил на столе бумаги, тек между створками раскрытого окна. Затуманенный и далекий взгляд Корнилова бродил где-то за Днепром по уводам и скатам, покрытым зеленой резной и охровой прожелтью луговин. Романовский проследил за направлением его взгляда и сам, незаметно вздохнув, перевел глаза на слюдяной блеск словно застекленного Днепра, на дальние поля, покрытые нежнейшей предосенней ретушью».

Этот эпизод автора не удовлетворил; перечеркнув приведенные строчки, он сочиняет другую замечательную вариацию на ту же тему. (В нем меньше правки, меньше зачеркнутых строк и слов, хотя и здесь они есть.)

«Легкий сквозняк шевелил на столе бумаги, тек между створок раскрытого окна. Затуманенный и далекий взгляд Корнилова бродил где-то за Днепром по ложбинистым уводам, искромсанным бронзовой прожелтенью луговин. Романовский проследил за направлением его взгляда и сам, неприметно вздохнув, перевел глаза на слюдяной глянец словно застекленного Днепра, на дымчатые поля Молдавии, покрытые нежнейшей предосенней ретушью».

Дивные образы теснят воображение писателя, слова самые неожиданные и яркие, не затертые и точные выстраиваются быстро в ряды его точеных строк, создавая словесные картины, напоминая о безграничной силе и красоте русского языка, демонстрируя редкостное искусство – живопись словом. Несмотря на то, что всеобщая образованность порождает все большее число людей, берущихся за перо, умеющих писать, однако ЖИВОПИСАТЬ умеют немногие, даже не все те, кто издает романы и повести…

Процитированный отрывок находим в конце главы XVI. Как видим, окончания двух глав оказались на одной странице, написанные, по всей видимости, в одно время. Перед нами все те же вставки к четвертой части «Тихого Дона», хотя и не всегда помеченные автором.

Еще один эпизод из XVII главы уместился на странице, сверху которой Шолохов написал «Проба пера». Это отрывок из диалога Ильи Бунчука и казака Чикамасова. Последний пытается узнать у пришедшего в расположение полка большевика, кто такой Ленин.

«Помолчав, тихонько спросил:

– А ты знаешь, Ленин – он из каких будет?

– Русский?

– Хо?

– Я тебе говорю.

– Нет, браток, ты видать, плохо об нем знаешь. Он из наших, донских казаков. Понял? Болтают, будто сельского он округа, станицы Великокняжеской батареец, оно и подходяща личность у нево, вроде калмыцкая али казачья. Скулья здоровые и опять же глаза…

– Откуда ты знаешь?

– Гуторили промеж себя казаки, слыхал.

– Нет, Чикамасов. Он – русский. Симбирской губернии рожак.

– Не. Не поверю. А очень даже просто не поверю. Пугач из казаков? А Степан Разин? А Ермак? То-то и оно. Все, какие беднющий народ на царей поднимали, все из казаков. А ты говоришь, Симбирской губернии. Даже обидно от тебя, Митрич, слухать такое.

Бунчук, улыбаясь, спросил:

– Так говорят, что казак?

– Как он и есть. Нашево брата не обманешь. Как на личность глазами кину – сразу познаю».

Написав эти строки, Шолохов уперся пером в нижний край листа и, не желая продолжать на обороте, решил уложиться на полях, стал писать по диагонали мелкими буквами:

«Диву даюсь я, и мы тут промеж себя до драки спорим, ежели он, Ленин, нашевский казак, батареец, то откуда он мог такую большую науку почерпнуть? Гутарют, будто он в германском плену обучался, как все науки прошел и зачал…».

Этот последний диалог Шолохов с трудом расположил на крохотном бумажном пространстве, с каждой опускающейся книзу строкой все более сужаясь в рамках полей так, что в крайнем ряду уместилось всего одно только слово.

Теперь рассмотрим последнюю из оставшихся страниц – № 10. Ее половину занял эпизод, относящийся к началу все той же XVII главы, повествующей о мятеже генерала Корнилова.

Начинается со слов: «28-го он получил из штаба Северного фронта копию следующей телеграммы…». Далее написан текст (с двумя документальными телеграммами), что с минимальной правкой (местоимение «он» заменено фамилией – Багратион) вошел в текст романа, включая слова:

«Багратион все же не решился идти походным порядком и отдал распоряжение о погрузке в вагоны штаба корпуса».

Итак, подходим к концу разбора черновых заготовок четвертой части «Тихого Дона». Остается рассмотреть небольшую сцену, заставившую автора несколько раз браться за перо.

Снова возвращается он к образу Бунчука, делая все более его многогранным, не укладывающимся в рамки стереотипов. Накануне решительных событий этот непримиримый революционер думает о судьбе чужой, казалось бы, ему неблизкой, не заслуживающей душевных переживаний:

«Вспомнил одну встречу: летний серенький вечер. Он идет по бульвару. На крайней у конца скамейке щуплая фигура девочки.

Улыбаясь с профессиональной заученностью… и встала, совсем по-детски, беспомощно и тяжко заплакала, сгорбившись, прижавшись головой к локтю Бунчука».

Этот вариант решительно перечеркнут, а под ним новый, обозначенный на полях «Вставка № 1».

«И вспомнил 12-летнюю Лушу, дочь убитого на войне петроградского рабочего-металлиста, приятеля, с которым некогда вместе работал в Туле («вспомнил ее такой, какой видел в последний раз, месяц назад, на бульварной скамейке». – Это предложение зачеркнуто. – Л.К.). Вечером шел по бульвару. Она, этот угловатый щуплый подросток, сидела на крайней скамье, ухарски раскинув тоненькие ноги. На увядшем лице ее – усталые глаза, горечь в углах накрашенных, удлиненных преждевременной зрелостью губ… «Не узнаете, дяденька?» – хрипло спросила она, непроизвольно улыбаясь с профессиональной заученностью, и встала, совсем по-детски беспомощно и горько заплакала, сгорбясь, прижимаясь головой к локтю Бунчука».

С небольшим дополнением («покуривая») и сокращением («непроизвольно») вошли эти строчки в текст романа.

По таким немногим сохранившимся черновикам видишь, в каком направлении работала мысль писателя, как становились полнокровнее и ярче его образы.

Еще раз перечитываю черновые страницы и в углу той, что с оборванным краем, обнаруживаю еще одну фразу:

«Словно всю жизнь пытался и не мог поймать далекий призрачный мотив…».

И подумалось: людская зависть и (ее оборотная сторона) клевета, последовательно и целеустремленно «пытались и не могли поймать» автора, стремясь очернить его имя. Почему я так подробно останавливаюсь на страницах с обрывками фраз, разрозненными эпизодами, вставками, цифрами подсчета страниц, наметками планов, с «пробами пера», подписями, рисунками?

Да потому, что все они – неоспоримые доказательства, что у нас в руках подлинник «Тихого Дона», написанный рукой Михаила Шолохова. Чем чернее черновики – тем светлее истина.

Держа в руках черновые заготовки, видишь полководца, распоряжавшегося своим войском…

Именно на этих страницах можно заглянуть в бездну творческого вулкана, пробудившегося осенью 1926 года в станице Вешенской. Тогда из души автора изверглась лава «Тихого Дона».

В обрывке плотной бумаги, в конце двадцатых годов рекламировавшей московскую потребительскую кооперацию с названиями улиц, адресами существовавших универмагов, завернута рукопись пятой части «Тихого Дона».

Беловик.

Как все прежние беловики, этот написан на хорошей плотной бумаге. Есть одно отличие. В верхнем углу на многих листах сохранился фирменный оттиск печати размером с двухкопеечную монету. В центре ее продавлен силуэт серпа и молота, в левом углу цифра – 5, по нижнему полю просматриваются четко, но не все, буквы какого-то слова «…говарада».

Этот беловик Михаилу Шолохову помогали переписать близкие. В рукописи 134 страницы. Восемь из них написаны рукой писателя. Это страницы 119–120, а также последние в рукописи, начиная с 129, кончая 134.