Кто написал «Тихий Дон»? Хроника литературного расследования - Лев Колодный
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
За этим периодом следуют три строчки, написанные скорописью, неразборчивые слова, смысл которых не поддается расшифровке.
За ними неизвестно к чему относящееся слово «Звучал…».
Текст эпизода из этой заготовки перешел весь в черновую рукопись, а оттуда практически без всякой правки в беловик романа, что еще раз свидетельствует, с какой высокой степенью совершенства сочинял Шолохов первоначальные варианты.
На этой же странице сочинен текст еще одной вставки, помеченной автором значком «Вст. № 2». Относится она не к XIV, а к XVII главе. Из этого обстоятельства (аналогичные нам встречались на предыдущих страницах) можно заключить, что ненумерованные листы использовались автором в то время, когда он занимался обычной для него «переработкой» вчерне завершенной рукописи всей части, в данном случае четвертой. По-видимому, только этим обстоятельством и можно объяснить, почему на одной странице рядом соседствуют эпизоды, в романе разделенные целыми главами.
Прежде чем перейти к черновикам XVII главы, хочу сказать, что среди заготовок есть лист, чьи полторы страницы занимает развернутый эпизод, который писатель сам для себя обозначил словами, уже встречавшимися нам:
«Корнилов колеблется. Разговор с Калединым (гл. 14)».
С одной стороны листа сверху знак «х» и цифра 1. На обороте цифра 2. Вставка отсюда практически без правки вошла в текст романа. Она начинается со слов:
«Примерно в этот же час, в Москве, в кулуарах Большого театра, во время перерыва в заседании членов Московского государственного совещания два генерала – один щуплый, с лицом монгола, другой плотный, с крепким посадом квадратной стриженной ежиком головы, с залысинами на гладко причесанных, чуть седеющих висках и плотно прижатыми хрящами ушей, уединившись, расхаживали по короткому отрезку паркета, вполголоса разговаривали…».
В этом эпизоде Корнилов не проявляет колебаний, он полон решимости добиться поставленной цели любой ценой.
«…Только при полной консолидации наших сил, сильнейшим моральным прессом мы сможем выжать из правительства уступки, а нет – тогда посмотрим. Я не задумаюсь обнажить фронт, пусть их вразумляют немцы!»
В этом эпизоде колеблется скорее Каледин, признавшийся Корнилову:
«– Нет у меня прежней веры в казака…».
Заканчивается вставка так: «По Дону, по Кубани, по Тереку, по Уралу, по Яику, по Уссури, по казачьим землям от грани до грани, от станичного юрта до другого, черной паутиной раскинулись с того дня нити большого заговора».
Яик – прежнее название Урала. Поэтому слово это в дальнейшем исчезло из текста, а в целом отрывок также практически без правки вошел в XIV главу.
Теперь о вставках-черновиках XVII главы. Значком «Вст. № 2х» помечена сцена встречи двух непримиримых врагов – хорунжего Бунчука и его бывшего однополчанина казачьего офицера Калмыкова. Эту сцену находим в середине главы, в том абзаце, что начинается со слов: «Вернулся к составу в восьмом часу».
Следующая в черновиках вставка:
«Шел, всем телом ощущая утреннюю тепловатую прохладу, смутно радуясь и вероятному успеху своей поездки, и солнцу, перелезавшему через ржавую крышу пакгауза, и музыкальному певучему тембру доносившегося откуда-то женского голоса. Перед зарей отзвенел дождь, буйный, проливной и короткий. Песчаная земля на путях была размыта, извилюжена следами крохотных ручейков, пресно пахла дождем и еще хранила на своей поверхности там, где втыкались дождевые капли, густой засев чуть подсохших крохотных ямочек – будто оспа изрябила ее.
Обходя состав, навстречу Бунчуку шел офицер в шинели и высоких, обляпанных грязью сапогах. Бунчук угадал есаула Калмыкова, чуть замедлил шаг, выжидая. Они сошлись. Калмыков остановился, холодно блеснул косыми горячими глазами.
– Хорунжий Бунчук? Ты на свободе? Прости, руки я тебе не подам, – он презрительно сжал губы, сунул руки в карманы шинели.
– Я и не собираюсь протягивать тебе руку, ты поспешил, – насмешливо отозвался Бунчук.
– Ты что же, спасаешь здесь шкуру? Или… приехал из Петрограда? Не от душки ли Керенского?
– Это что – допрос?
– Законное любопытство к судьбе некогда дезертировавшего сослуживца.
Бунчук, затаив усмешку, пожал плечами.
– Могу тебя успокоить, я приехал сюда не от Керенского.
– Но ведь вы же сейчас перед лицом надвигающейся опасности трогательно единитесь. Итак, все же, кто ты? Погон нет. Шинель солдатская…
Калмыков, шевеля ноздрями, презрительно, и сожалеючи, оглядел сутуловатую фигуру Бунчука.
– Политический коммивояжер? Угадал? – Не дожидаясь ответа, повернулся, размашисто зашагал».
После точки следовали другие, обведенные сверху и снизу густыми прямыми линиями, а потом перечеркнутые крест-накрест строки:
«– Ты по-прежнему блещешь присущим тебе офицерским остроумием, но меня обидеть трудно. А потом вообще не советую тебе наскакивать. Я ведь плебейских кровей. Вместо того, чтобы бросить тебе под ноги перчатку, просто могу искровенить твою благородную морду… Конфуз один выйдет.
Калмыков бледнел, шевелил ноздрями, не выдержав, захлебнулся шепотом:
– Подлец! Хам ты!.. Ты бежал с фронта, предатель! Что ты здесь делаешь? За сколько тебя купили, мерзавца? Большевик!».
Следовавшая следом за этим «Вст. № 3» содержит характеристику Калмыкова, которая практически стала смертным приговором, вынесенным Бунчуком этому офицеру, вскоре без суда и следствия приведенным им в исполнение у попавшей на последнем пути стенки.
«“Один из тех душителей революции, которых Корнилов посылал в Питер под предлогом изучать бомбометание. Значит, надежный корниловец. Ну, ладно”, – отрывочно подумал он, направляясь вместе с Дугиным к месту митинга».
Глядя на эту страницу черновика, видишь: образы и мысли теснились в голове писателя и ложились на чистый лист бумаги, нарушая последовательность повествования с тем, чтобы потом занять нужное место в написанных главах.
Вслед за характеристикой Калмыкова читаю отрывок, относящийся к Штокману и Ивану Алексеевичу.
«Обрабатывая его, думал в свое время Штокман Осип Давыдович: “Слезет с тебя, Иван, вот это дрянное национальное гнильцо, обшелушится, и будешь ты кусочком добротной человеческой стали, крупинкой в общем месиве нашей партии. А гнильцо обгорит, слезет. При выплавке неизбежно выгорает все ненужное”, – думал так и не ошибся: выварился Иван Алексеевич в собственных думках, выползней шкуркой слезло с него то, что называл Штокман “гнильцом”, и хотя и был он где-то вне партии, снаружи ее, но после ареста Штокмана он будто молодым побегом потянулся к ней, с болью переживал свое одиночество. Большевик из него выкристаллизовался надежный, прожженный прочной к старому ненавистью».
По всей вероятности, эти строки предназначались в главу XV, в то ее место, где Иван Алексеевич вспоминает своего первого наставника-большевика.
В публикуемых текстах «Тихого Дона» этого эпизода нет.
Затем писатель возвращается к драматической сцене самочинного расстрела Бунчуком Калмыкова. Чтобы обосновать преступный расстрел в глазах потрясенного, колебавшегося между большевиками и белогвардейцами казака Дугина, Бунчук объясняет ему, почему он пошел на столь решительный шаг:
«Таких, как Калмыков, давить, как гадюк, истреблять надо. И тех, кто слюнявится жалостью к ним, таких стрелять буду, понял? Чего ты слюни распустил? Сожмись! Злым будь! Калмыков, если бы его власть была, стрелял бы в нас, папироски изо рта не вынимая, а ты… Эх, мокрогубый!».
Этими решительными словами Шолохов дополнил первоначально короткий диалог Бунчука и Дугина:
«– Они нас или мы их!.. Середки нету. На кровь – кровью. Кто кого… Понял?».
Рядом с законченными эпизодами Шолохов записывает на листе № 7–8 несколько слов фразы: «путались в ходьбе, мешали одна другой большие в порыжелых сапогах ноги».
Затем следует уместившаяся в самом низу листа в пяти строчках такая сцена:
«На ближнем перекрестке стояли двое, видимо, солдаты. Один спрашивал тоненьким захлебывающимся голоском:
– А она что же?
– Осатанела, головой мотает, – басом ответил другой, и оба дружно расхохотались.
– Осатанела, говоришь? – плачущим, сквозь смех голосом снова спросил…».
Этот диалог в тексте романа я не нашел по той простой причине, что его там нет. Но с радостью нашел на листе черновика другой эпизод, появившийся вскоре в результате трансформации процитированной сцены, в которой участвуют два солдата. Тем самым определилось местоположение пятого листа, оказавшегося последним, № 9-10.
Вот эта сцена:
«На ближнем перекрестке, прижавшись друг к дружке, стояли солдат и женщина в белом, накинутом на плечи платке. Солдат обнимал женщину, притягивая ее к себе, что-то шептал, а она, откидывая голову, захлебывающимся голосом бормотала: “Не верю! Не верю!”. И приглушенно, молодо смеялась».
