Нет времени - Константин Крылов

Имена Иного — точнее, те слова, которые метят его след — философия не собирает, как грибы в лукошко. Каждое найденное имя Иного единственно. Нельзя сказать, что «мир идей Платона» есть то же самое, что «вещи в себе», а кто такое ляпнет, тот будет дурак. Иное на то и иное, что оно не может быть «тем же самым» даже «относительно себя» (впрочем, словечки типа «себя» к нему, кажется, неприменимы). Но сказать, что они имели дело «с разными аспектами Иного», тоже нельзя: какие уж там «аспекты», нам бы хоть что-нибудь разглядеть.

Бибихин знал все имена Иного, которые только были найдены, знал и их силу (которая не то чтобы поддаётся сравнению, но всё-таки обсуждаема). Но сам он, как философ, видел Иное через найденное им для себя (и для нас) имя: Мир.

«Мир» — обычное название того, что охотно поддаётся позитивному познанию. «Мир и всё что в мире» — предмет позитивных наук, он же место приложения усилий здравого смысла и практической хватки. «Мир» — это «мирское», «светское», «посюстороннее». Это совокупность всего того, в чём нет нужды подозревать Иное. То есть это как раз то место, где Иного нет.

Этому нельзя доверять. Бибихин говорил так: вот, все части мира есть, но откуда взялось это самое «всё»?[253] Мир как совокупность «нам данного», совокупность частей — это совокупность того, что «всем» заведомо не является, потому что «часть» определяется именно как «не всё». Сумма же «не всего» может быть только суммой отрицаний. Мир же, как «всё», находится по ту сторону этой кучи, этого «множества всех множеств». Он не вещь и тем более не сумма всех вещей, а нечто совершенно Иное. Он — «белый свет», то есть то, в чём вещи видят друг друга: это всё, что остаётся им от той целостности, которой является себя Мир.

Для Бибихина основной (переживаемой почти чувственно) противоположностью было именно «всё», Мир — и части мира. Часть (и любую «отдельную вещь») он воспринимал брутально, как «кусок», то есть нечто откушенное, отгрызенное, и само откусывающее другие куски. Мир стоит по ту сторону, как просвет, как нечто, дающее видеть и жить. Да, «жить» — поскольку жизнью обладает именно Мир. Его части живы даже не причастностью к целому Мира (Бибихин кисло морщился, когда слышал о «причастности» или «подобии»: это был всё тот же символизм, то есть попытка сделать хорошую мину при плохой игре), а незаживающей памятью о его утрате. Душа — это рана; то место, где живая вещь отломилась от Мира; стигмат; кровоточащий след укуса. Договаривая: живое живёт оставшейся каплей света Мира, постепенно угасающей в течении жизни.

Кто-нибудь духовно бдительный товарищ тут может сделать стойку и заявить, что «это попахивает пантеизмом и платонизмом», а надо «стоять в Православии» (теперь ещё политкорректно говорят «в монотеизме», страха иудейска ради). Хороший ли христианин Бибихин? Да уж получше вас, господа. Он исправно платил церковную десятину, платил собственным трудом: наверное, не ошибусь, если скажу, что каждый десятый переведённый им текст был «церковным». Он был хорошим прихожанином: церковные праздники встречал во храме, а не в гостиной за коньячком. Наконец, по свидетельству Ренаты Гальцевой, «Владимир Бибихин проявил себя как христианский мыслитель. Он работал в Свято-Филаретовском институте, выпустил (к сожалению, очень небольшими тиражами) несколько книг. Свои религиозные работы публиковал под псевдонимом Вениаминов».[254]

Но дело, конечно, не в этом. Если говорить именно о мироощущении В. В., то оно было именно что христианским. Чувство глубинной недостаточности наличного бытия, недоверие к его благополучию, обустроенности, недоверие тем более сильное, чем лепше и краше вокруг, — это очень христианское чувство. Древние греки называли мир «космосом», буквально «украшением». Для христианина же всё «украшенное» — это гроб повапленный, внутри полный «костей мертвых и всякой нечистоты». Напротив, открытая нищета, недостаток, нестроение — это не только злосчастье, но и шанс проявиться свету Мира. Именно так, кстати, Бибихин понимал тему российской «нищеты», «горюшка» — он говорил о о России, имеющей место в Мире (а не в какой-то «части мира») и о бесконечном русском горе, ибо наше место нам недоступно, несмотря на свою близость. Может быть, эти слова темны и заумны, — но, по крайней мере, свободны как от сентиментальной слезливости, так и от русоненавистнического злорадства.

Опять же оговорюсь. Либералу может показаться, будто я собираюсь задним числом приписать покойника не к тому лагерю. Господа, не парьтесь. Свидетельствую, что «в бытовом и электоральном плане» Бибихин был типичным интеллигентом со всем прилагающиеся к тому набором фобий и предрассудков.[255] Разница была та, что в нём было нечто большее, чем этот набор.

Философия никого ничему не учит — ни народы, ни отдельных людей, в том числе философов. Можно сказать, что она «сама по себе» не имеет смысла, народохозяйственной или эстетической ценности, не нужна для «личностного роста», не помогает в беде — и, кстати, не приводит к Богу. Но вне её присутствия в мире всё остальное — уравнения, курсы акций, поцелуи на морозе и «Отче наш» — постепенно теряет смысл, народохозяйственную ценность, экзистенциальную значимость и т. п.

Чистое мышление даёт нам шанс остаться на месте, то есть быть в себе. Вне его человека начинает вести — то есть сносить в нечеловеческое, дочеловеческое и недочеловеческое.

И довольно об этом.

В одном из своих поздних эссе Бибихин писал о философии в России как о странном пограничном случае. Есть народы и культуры, которые невозможно представить себе без философии — как тех же греков или немцев. Есть, напротив, культуры и народы, для которых философия была и остаётся экзотикой (без примеров, будем хоть разочек политкорректны). В России философия на каких-то птичьих, перелётных правах: она может быть, а может и не быть. Иногда она возможна, иногда — нет. Впрочем, по Бибихину, это верно относительно присутствия мысли в мире в целом, просто в России это «особенно выпукло».

Трудно не согласиться: всё так. Хочется только добавить, что время каждой конкретной мысли в России примерно такое же, как время посева или жатвы: нужно уложиться в несколько солнечных дней, которые к тому же ни в каких календарях не обозначены точно. Есть простое правило: если вдруг начало что-то получаться — надо спешить. Первая же тучка спутает все планы. Пройдёт «пора» — всё, кранты.

Нечто подобное приключилось в России с Хайдеггером.

В какой-то момент — и во многом (почти во всём) благодаря именно Бибихину с его титанической работой — Хайдеггер вдруг начал читаться. Студенты-философы проводили время в спорах об оттенках перевода какого-нибудь Gestell. Цитаты, речевые обороты и ходы мысли великого немца начали просачиваться в искусствоведение и психологию; они впитывались, как в промокашку. Правоконсервативная публика откладывала свежепереведённого Генона и Эволу, чтобы вникнуть в суть Dasein, а либералы, как уже было сказано, проводили время в дискуссиях о «хайдеггеровском нацизме», что не только дискредитировало, но и подогревало интерес. Происходило, в общем, какое-то движение, задул попутный ветер, что-то сдвинулось. Те, кто в ту пору «жили умственной жизнью», ощущали это кожей. Было что-то вроде… нет, не «хайдеггеровского ренессанса на русской почве», — но всё более напряжённого ожидания такого ренессанса. Это облако ожиданий накрывало определённую часть интеллектуального ландшафта и, казалось, вот-вот прольётся косым тяжёлым ливнем, ростки взойдут, а там, глядь, русская мысль очнётся и скажет «блаженное, бессмысленное слово»: «я есть».

На какое-то время в центре всех этих смутных ожиданий оказался Бибихин.

Следует сразу сказать, что на то не было его воли: он на себя ничего такого не брал, да и не искал себе этакой чести. Просто он стал восприниматься — по молчаливому согласию, случившемуся спонтанно, без слов, сразу и как-то вдруг — в качестве ответственного за прорыв. Все остальные переводчики, толкователи и просто читатели и почитатели Хайдеггера строились в косой перспективе ожидаемого прорыва: как потенциальные союзники или потенциальные оппоненты. Все ждали События.[256]

Что именно должно было стать Событием, тоже было всем очевидно на уровне подкорки. Все ждали, что Бибихин переведёт главное произведение великого немца, «Бытие и Время», чем увенчает свою карьеру переводчика и одновременно — свой путь философа.

Напряжённое ожидание подогревалось слухами: «готовит», «пишет», «будет том на полторы тысячи страниц с комментариями и статьями». «Каждое слово разберёт, как он умеет». «Это нам будет книга на всю жизнь читать». От мастера ждали шедевра, ждали молча и напряжённо. Так ждут вспышки молнии: «вот сейчас треснет, ударит, рванёт».