Битва в пути - Галина Николаева

Когда его стали поднимать, с плеча его упала тяжелая металлическая лепешка на ноги Курганову. Курганов ощупывал странные линии этой лепешки, ее гладкие края.

— Смотрите… — передал лепешку Веселову. — Не пойму что…

— Противовес… — сказал Веселов. Только тут Курганов понял: так же, как зимой, сорвался противовес. Зажигая спички, он повернулся к трактору. Те же рваные края пробоины, тот же лоснистый блеск вытекающего масла.

— Гапа! — раздалось в темноте. Мужской низкий голос говорил с детской жалобой. — Ох, Гапка же! — Прозвучала привычно сочная ругань.

Медведев приходил в себя. Он не мог шевельнуть рукой, стонал, ругался, звал Гапу, клял ночной сев, трактор и начальников. Его усадили в машину и повезли домой. По дороге Веселов рассказывал:

— Он как чуял. Не хотел в ночную смену. Упирался. И Гапка его раззвонилась. Ну, я обещал, что сам сменю его с полночи. Приехал на поле. Он только-только кончил старую пашню и переехал через дорогу на целину, на выгон. Здесь земля непаханая, тяжелая… Чувствую, звук неладный. Однако ничего. Поговорили. Простились. Пошел он да забыл свое курево в кабине. Воротился за кисетом. Берет на ходу. Я еще посмеялся: как ты, мол, голову свою не позабыл! А он и ответить не поспел. Треснуло, крякнуло, я и понять ничего не в силах. Гляжу — темно, трактор встал, Михаил на земле лежит.

Михаила привезли домой, чтоб оглядеть при свете. Рука у него повисла, плечо вздулось.

— Убили! Убывци вы окаянни! — закричала Гапа. Пока шофер ездил за доктором, она то замирала на груди Медведева, то металась по комнате с криками и проклятьями. На крик вышли соседи, испуганные лица прильнули к окну. Увидев их, Гапа кинулась к ним на улицу, и уже оттуда раздался ее истошный крик:

— Изувечили Михаила мого! Як знала, не видпускала, як чуяла! Та будь воны распрокляты со своими ночными севами… На пагубу людей шлют, лиходеи! Загубили мого наикращего!

Утром Курганову сообщили, что сорвался еще один противовес, и опять на залежных участках, на которые колхозники возлагали особые надежды. И этот обрыв произошел ночью. Несколько бригад отказались от ночных работ.

МТС отправила акты на завод, а Курганов дал срочную телеграмму в обком: «В течение трех последних месяцев произошло три обрыва противовесов на вновь полученных тракторах №№ 2051, 2999, 3751. Выбиты блоки двигателя, сломаны распредвалы. Сорвавшимся противовесом переломлена ключица у тракториста Медведева. Аварии отрицательно влияют на ход весеннего сева. Прошу принять меры».

День прошел тревожно. Те новые тракторы, которые, как особую честь, вручали трактористам, работающим на самых трудных, залежных землях, стали пугалом. Некоторые трактористы отказывались работать на новых тракторах, другие не хотели пахать залежные земли, считая их причиной беды, третьи боялись работать в ночную смену.

А солнце, наверстывая упущенное, грело почти по-летнему. Южный ветер был тепел, но так силен, что гнул деревья и срывал шапки. Уже кое-где на дорогах закружилась пыль. В конце дня Курганов вернулся в райком. Алый закат на почти безоблачном небе предвещал знойный и ветреный день. В окно видно было, как оброненная кем-то газета, переворачиваясь, носится по площади. Женщины, выходя из соседнего магазина, придерживали руками юбки.

«Чертова весна… — подумал Курганов. — То мочит, то сушит что есть силы. Закончить сев максимум в пять дней! Полный размах ночных работ во что бы то ни стало!»

Позвонили из обкома. Вызывал Бликин.

«Получил мою телеграмму», — подумал Курганов, взял трубку и услышал знакомый твердый баритон:

— Товарищ Курганов? Как идет сев?

— Большие трудности, Сергей Васильевич.

— Трудностей у вас не больше, чем в других районах, а сев закончили все, кроме вас. Вам это известно?

Начальственные интонации, к которым Курганов не привык, хлестнули его. Тотчас вспомнились почему-то институт, кафедра, ряды книг в шкафах красного дерева. «Я не ниже тебя по уму, по партийной принципиальности, по человеческому достоинству, — говорило это воспоминание. — Мог бы профессорствовать, приехал сюда по партийному долгу. И работаю не хуже, чем ты работал бы…»

На холодно-начальственный тон можно было ответить только еще более холодным тоном.

— Возможно, — сказал Курганов ледяным, академическим голосом. — Если вы знаете область, то знаете, что наш район северный и единственный по рельефу — с него начинается горный кряж. Именно у нас наибольшее количество осадков и наибольшая сила вихрей.

В трубке молчали. Очевидно, Бликин не привык, чтоб секретари райкома говорили с ним в таком тоне. Наконец он ответил:

— В прошлом году ваш «единственный по рельефу» район закончил сев одновременно с другими районами.

— В прошлом году пришлось пересевать треть ярового клина. Я не хочу повторять ошибок прошлого года.

— Кто дал вам право уменьшать посевную площадь?

— Мы не уменьшаем площади… Мы уменьшаем цифру в сводках.

— Как так?

— В сводках пять тысяч гектаров неосвоенной земли числились как освоенные. В действительности мы только приступаем к освоению залежей.

— Мы не можем допускать снижения посевных площадей.

— Я уже сказал, что у нас происходит не снижение площадей, а прекращение очковтирательства. Посевные площади фактически увеличиваются…

Курганов чувствовал, как кровь пульсирует в висках. «Что за разговор с секретарем обкома? Что за разговор?» — думал он.

— Обком с площадями разберется. Но, повторяю, мы не можем допустить снижения. То, что не освоено, надо освоить…

«Понимаю, — подумал Курганов. — Обкому нельзя уменьшить цифру и сознаться перед вышестоящими в своем вольном и невольном очковтирательстве».

— Товарищ Курганов, мне непонятна также ваша линия в животноводстве. В района производится забой скота, вводится двукратная дойка и невиданная система дополнительной оплаты. Из шести литров сверхплановой — один литр доярке? Это с вашей санкции?

— Да, И даже по моей инициативе.

— Устанавливать такие нормы выдачи — значит культивировать рваческие настроения! — резко сказал Бликин. Идете по линии дешевого авторитета.

Курганов стискивал зубы, боясь в досаде наговорить необдуманных слов.

— Дополнительная оплата «один из шести» касается одного, и наихудшего, колхоза, — сказал он наконец а не узнал своего голоса.

— Очевидно, придется вас вызвать и заслушать… Чувствуя, что разговор идет к концу, Курганов заторопился спросить о главном.

— Сергей Васильевич, вы получили мою телефонограмму? — В голосе его неожиданно прозвучали жалкие, просящие ноты, и он выругал себя: «Голосишко трусливый, подхалимский…»

— Получили. Выслали людей. Разберемся. Вы тут телеграфируете, что три противовеса сказываются на ходе сева. Я вижу стремление слабую работу райкома прикрыть то «единственным рельефом», то тремя противовесами. Несостоятельная попытка.

— Я не прикрываюсь ни рельефом, ни противовесами. Я сигнализирую о неблагополучии на заводе.

— Почему на заводе, а не в районе? Возможно, причина в неправильности эксплуатации. В Кудринской МТС умудрились просто снять один из противовесов. Гирь на складе не хватало…

— Значит, были еще случаи?

— Причины крылись в эксплуатации, и процент обрыва к общему выпуску ничтожен. Работники завода завтра будут у вас.

Разговор закончился. Курганов долго сидел, прижав к уху беззвучную трубку.

«Процент ничтожен… Да, там это выглядит как «ничтожный процент»…

Он понимал, что оттуда не видно ни Медведева, лежавшего, раскинув руки, в ночном недопаханном поле, ни «Мыса доброй надежды», куда с любовью посылали самый лучший, самый новый трактор, ни этого трактора, истекающего маслом. Оттуда не слышно воплей Гапы и разговоров трактористов, которые после небывалой и опасной аварии теряют доверие к новым тракторам, к ночным работам, к залежам…

Там весь этот сложный жизненный переплет превращается в «ничтожный процент», ни в ком не вызывающий тревоги.

ГЛАВА 14. ЭТО БЫВАЕТ

Поднимаясь в комнату технологов, Тина мельком взглянула в зеркало и не узнала себя — так блестели светлые глаза на смугловатом лице, так легко лежали задумчивые брови. Она всегда была равнодушна к своей внешности. Сперва была слишком юна, чтобы думать о ней, потом была слишком любима другим, чтобы самой любоваться собой. В тяжелые дни собственное лицо интересовало ее лишь как маска, которой надлежало скрывать ту боль, что внутри. Сегодня она почему-то обрадовалась своей красоте.

Володя уехал на год в Москву, в институт, где готовил к защите диссертацию. Дома было пустынно. Вся жизнь Тины сосредоточилась в цехе и в «фонарике».

Перестройка цехов, начатая Бахиревым, шла полным ходом; с каждым днем увеличивалось количество и сторонников ее и противников. Сторонниками были те, кто все больше убеждался в ее необходимости и ждал ее результатов. Противниками были те, кто не видел нужды в ней, зато видел, как падает и выработка и заработок, как горит план и расшатывается дисциплина. Борьба вокруг Бахирева разгоралась. Каждый день был напряженным и острым.