«Если», 1999 № 08 - Журнал «Если»

В войну мы не долго побыли в эвакуации. Уехали из Москвы в октябре сорок первого, долго-долго тащились в теплушках и выбросило нас — маму, Наташку и меня — в поселке Красный. Бор на Каме, где Мама работала механиком на элеваторе, но вскоре ее друзья, жившие в Чистополе, куда попал Союз писателей, перетащили ее в город, и мама стала там начальником воздушно-десантной школы. В сенях нашего дома стоял танковый пулемет, и я помню, как было сладко лежать за ним, целясь во двор.

Там я заболел сердцем. Полгода мне пришлось проваляться в постели. Наташке было три года, мама оставляла ее со мной, чтобы она меня кормила и не давала подниматься. Наташка просиживала у моей постели целыми днями.

Летом сорок второго папа добился для нас разрешения вернуться в Москву, чтобы меня лечить.

В сентябре сорок второго я пошел в 59-ю школу в Староконюшенном переулке. Школа была великолепная, бывшая Медведниковская гимназия, в ней еще доживали свой век настоящие старые учителя, там был физкультурный зал во весь последний этаж, актовый зал с потолком в небесах и такая же громадная библиотека, где хранилась энциклопедия Брокгауза и Ефрона. В историческом кабинете стоял макет дворца Алексея Михайловича в Коломенском — два на два метра; физическая аудитория была сделана, как в университете, амфитеатром…

Недавно я побывал в школе на ее 95-ой годовщине.

Никто не мог мне сказать, кому мешал макет дворца и почему его выкинули, почему стены закалякали бездарными фресками из коммунистического будущего и кому мешал чудесный пришкольный сад, который выкорчевали, закатали асфальтом, чтобы ни одна травка не пролезла, и превратили в автостоянку. А мы учили биологию и ботанику в том саду…

Я плохо помню зимы — в памяти остались летние каникулы. Именно тогда и случались события, приключения и встречи. Может быть, так происходило потому, что я был средним и ленивым учеником, и моя жизнь начиналась, когда я приходил из школы.

Особой склонности к писательской деятельности я не проявлял, хотя журналистикой весьма интересовался, в четырнадцать лет начал издавать журнал и в школе числился на постоянной должности редактора стенгазеты.

Мой следующий шаг к фантастике я сделал вскоре после войны. Мы жили тогда на даче в Соколовке, по Ярославской дороге. Дача была большая, старая, серая, скрипучая.

Половина принадлежала маминому третьему мужу, Льву Михайловичу Антонову, бывшему начальнику бронетанковых сил Сибири, затем торгпреду в Италии, а потом — сидельцу. К тому времени, когда вальяжный и надутый Лев Михайлович появился в нашем доме, он работал начальником цеха на шинном заводе. У него была дача в Соколовке. Участок был большой и пустой. Почти напротив дачи начинался лес, дорожка на культбазу, где был двойной пруд, темный, лесной, неглубоки^, но купаться мы ходили дальше, в Сирково на карьеры. Они всегда горели — дымок вырывался из-под черных щупальцев сгоревшей травы. Там были славные карьеры для купания, а потом дорога через бесконечное поле на Воронец и даже на Шелково, где оказался книжный магазин, в котором продавались книги, вызывавшие во мне физиологический трепет. Книги, к счастью, были дешевые, и мама давала мне на них денег. Я купил роман Жоржи Амаду и наслаждался им как предметом: переплетом, страницами — это была мальчиковая сенсуальность.

На даче было много веселых приключений.

Мама нашла няню, Павлу Афанасьевну, вдову какого-то киномагната, репрессированного и покойного. Это была невероятно ленивая и нечистоплотная женщина. Как мы с Наташкой не померли с голода, один черт знает. Мама удивлялась, почему мы худеем, на что Павла Афанасьевна, худая и маленькая, утверждала, что на нас действует свежий воздух.

На самом деле все пожирала ее дочка Тамарка с сыном. Дочка, как говорили, только что вернулась из лагеря и отдыхала на нашей даче.

Они не только все ели, но и уничтожали плоды маминых отважных начинаний.

В первое лето мама развела клубнику, и на следующий год шесть длинных грядок, на которых мама заставляла и нас трудиться, дали великолепный урожай.

С раннего утра Тамарка с Павлой Афанасьевной забирались на грядки и набирали корзины на рынок. Тамарка уходила, а Павла Афанасьевна доказывала нам с Наташкой, что доносить родителям на бедных друзей позорно. Мы ей верили.

От Тамарки, высокой и худой, плохо пахло, ее ребеночек лет шести все время ныл и плакал, так что все, кто проходил мимо, затыкали ему рот едой. Он непрестанно жевал. Или рыдал. Или визжал.

Мама не могла понять, почему клубника не уродилась, мы ее жалели. Павла Афанасьевна жаловалась, какие мы с Наташкой прожорливые.

Зато именно в то лето я увидел настоящего писателя и влюбился в процесс писательской работы.

Писатель жил на соседней даче, я дружил с его сыном. Писателя звали Николай Панов. Он написал книгу «Боцман с «Тумана» о Северном флоте, где он был во время войны. Сын писателя под страшным секретом принес мне плоды папиной сомнительной молодости. Оказывается, писатель Панов в двадцатые годы был левым поэтом Диром Туманным и даже входил в какие-то объединения, но для меня самое главное заключалось в выпусках — тонкие выпуски (потом я увидел такие же — шагиняновского «Месс-Менд») романа приключений с продолжением.

Это было чудо!

Выпуски назывались «Дети Желтого дракона», и речь в них шла о невероятных приключениях на фоне борьбы китайских триад. Совершенно не помню содержания повести Дира Туманного, но когда сам Панов шел с нами, мальчишками, гулять в лес, он был очень обыкновенным, мирным и даже скучноватым человеком, забывшим о детях Желтого дракона. Иногда он останавливался, присаживался на пень, доставал записную книжку и заносил в нее мысли. Сын Панова спокойно уходил вперед, совершенно не понимая того, что Бог дал ему в папы настоящего писателя, а он относится к нему, как к обыкновенному человеку.

Я до сих пор не отказываюсь от мечты завести записную книжку.

Определенная мистика ситуации заключалась в том, что Дир Туманный в 1925 году опубликовал самый настоящий фантастический роман «Всадники ветра» — о межпланетном путешествии.

То есть я гулял по лесу и собирал опята не просто с писателем, а самым настоящим фантастом!

Более того, у него был псевдоним — имя из трех букв. ДИР! Знал ли я, что через двадцать лет выберу имя КИР?

Наконец, совсем уж недавно, разбирая в Екатеринбурге библиотеку замечательного библиографа Виталия Бугрова, я натолкнулся на книжечку — приложение к «Огоньку» за 1937 год. Называлась она так: «Стихи и новеллы» Николая Панова.

И лицо на обложке было знакомое, в очках. Только молодое.