Особо опасная особь - Андрей Плеханов

— Ты раньше был женат? — спросила Лина.

— Был. — Умник слегка покраснел.

— И что?

— Развелся. Давно развелся.

— А почему?

— Ну… Так получилось. Ей не нравилась моя работа, мы редко были вместе.

— И со мной когда-нибудь разведешься?

— С тобой — нет. Никогда.

— А свадьба у нас будет?

— Конечно.

— Настоящая свадьба?

— Конечно. Самая настоящая.

— В Чехии?

— Почему в Чехии? — опешил Умник.

— Потому что я так хочу.

— Ладно, будет в Чехии. Никаких проблем.

— И там будут жарить мясо и колбаски? И гости будут петь песни?

— Еще какие песни, солнышко! Я сам буду петь.

— Ты умеешь петь?

— Нет. Но для тебя научусь.

— Я согласна, — сказала Лина.

День 11

Лина и Юрий жили в Сарове уже вторую неделю. И время это было поистине счастливым.

Они свили гнездо на плюс пятом этаже — поближе к небу и солнышку. Их хотели поселить в семейном общежитии, на минус девятом. Юра ходил к начальству, ссылался на боевые заслуги и ранения, объяснял, что его невеста — американка, что ей необходима социальная адаптация, что у нее клаустрофобия, что она, в конце концов, уникальный объект, требующий особых условий. Кончилось тем, что им отдали полулюкс, в котором еще недавно проживал академик Юрий Михайлович Семецкий, почивший в бозе в возрасте ста пятнадцати лет от естественно наступившей старости. От академика осталась тысяча книг в стеллажах — как ни странно, в основном научная фантастика и фэнтези с автографами авторов, а также древний компьютер с наружным модемом и портрет в рамочке. Портрет висел на стене, на нем был изображен сам Семецкий Ю.М. — бодрый лысый старичок в желтой бородке, с добрыми голубыми глазами. Надпись внизу портрета гласила: “Свинье Михалычу — от остальных свиней. Люби нас, как мы тебя. Бай и Син”. Что означали сии таинственные слова, Лина так и не поняла. Не смог объяснить их глубинного смысла и Умник.

Так или иначе, пристанищем Лины и Юрия стали две уютные, старомодно отделанные комнаты с видом на сосновый бор. Лина не стала ничего трогать, только украсила полки деревянной посудой. Она увидела эту посуду в магазине на первом этаже, онемела от восторга, побежала к Юрке за деньгами и накупила столько, что едва донесла до комнаты. Раньше она никогда не видела такого: лакированные плошки — круглые и продолговатые, с головами птиц, ложки с длинными и короткими ручками, стаканы и стаканчики — черные, расписанные золотыми листочками, красными ягодами и зеленой травкой. Юра сказал, что это русская народная посуда, и называется она “Хохлома”. Сообщил между делом, что лет пятьдесят назад такой хохломы было навалом в любой сувенирной лавке Америки, но, увы, международный изоляционизм не способствует свободной торговле… В общем не сказал ничего нового. Лина теперь и так все это знала.

Она уже привыкла называть Умника Юрием, или Юрой, или Юркой, или даже Юрочкой (хотя последнее ему не нравилось). Каждое из этих слов имело свои оттенки — от официального до уменьшительно-ласкательного. Хорошо все-таки, что русский закачали ей в голову полным комплектом, а не заставили учить — она точно свихнулась бы, изучая столь сложный язык. Ее мозги и так дымились от информации, что приходилось узнавать за день.

Юрка пришел в себя довольно быстро — первые три дня Лина спала на отдельной кровати, чтобы, не дай бог, не отдавить ему какое-нибудь больное место, но уже на четвертый день с Умника сняли все повязки, разрешили ходить, и она переселилась к нему на диван, с облегчением убедившись, что не так уж он и переломан-перештопан. Юрий был совсем не против — что и доказал в первый же вечер три раза подряд. И все три раза Лине очень-очень понравились.

Последним ее постоянным мужчиной был Виктор Дельгадо. Он был красив, отлично сложен, умен и безумно богат. Но если бы он предложил ей выйти за него замуж, она расхохоталась бы ему в лицо. Она знала, что он подонок — с самой первой минуты, как только его увидела. Она жила с ним просто от скуки, из прихотливого интереса, в поисках адреналинового кайфа.

И в полную противоположность: если бы выяснилось, что по каким-то причинам Юрий не может жениться на Лине, она бы удавилась, покончила с собой. Потому что жизнь ее потеряла бы смысл.

Теперь она жила будущим — в первый раз с тех пор, как окончила колледж. До этого для нее было естественно жить сегодняшним днем, не задумываться о завтра и не жалеть о вчера. Здесь, в России, все переменилось — Умник привел ее в другой мир, далекий от совершенства, но интересный, приносящий открытия каждый день. Она училась жить в этом мире. Убеждалась, что жить в нем совсем неплохо. А жить вместе с Юркой — просто замечательно.

По вечерам, перед сном, она рисовала в компе свадебные платья — одно красивее другого. Умник сидел сзади, дышал ей в ухо и делал язвительные комментарии. Мол, ни к чему привешивать на рюшечки горсть брильянтов — лучше вымазать ткань клеем и обсыпать толченым стеклом, блестеть будет не хуже. Лина соглашалась, уничтожала платье и затевала другое… Она давно знала, в чем пойдет под венец, — в простом белом сарафанчике с красными лентами, таком, какой видела во сне. А могла бы обвенчаться и в драных джинсах, и в футболке, все равно в чем — лишь бы с Умником. С Юркой.

Раньше, в прошлой жизни, она часто страдала от скуки и не знала, как убить время. Здесь не было ни скуки, ни избытка свободного времени. Они вставали в семь утра, наслаждались друг другом до восьми, потом принимали душ — всегда вместе, в память о том первом общем душе, и шли завтракать в столовую. Шведский стол с сотней блюд и напитков, половину из которых Лина попробовала здесь в первый раз — гречневые блинчики с икрой, пироги, расстегаи, вязига, всякие каши с вареньем, с изюмом, с фруктами и без, липовый чай, цветочный мед, карась в сметане, жареные рябчики, лосиный язык… Каких вкусностей только не было — Лина не считала калории, трескала за обе щеки и через десяток дней наконец-то перестала походить на обтянутый кожей скелет. Особым действом было общение с коллегами Юрия. Ладыгина в КБК знали все поголовно, его специфическое обаяние притягивало людей — с точки зрения Лины, даже лишку; за право позавтракать или пообедать за одним столиком с Умником и Линой образовалась очередь на две недели. За едой никогда не говорили о работе — то ли из-за того, что Лина была иностранкой чистой воды, то ли просто не было принято. Зато хохмили от души, травили такие истории, что за время завтрака Лина непременно пару раз фыркала, обдавала скатерть чаем, и потом извинялась и вытирала стол салфеткой. Эти люди казались ей приятными, остроумными, но… как бы это сказать… не слишком искренними. Похоже, они разыгрывали спектакль, предназначенный специально для нее, Лины. Актеры старались, но слегка переигрывали.