Стихотворения и поэмы - Дмитрий Кедрин

С этой точки зрения интересно сопоставить "Кровинку" с одним из наиболее известных кедринских стихотворений- с "Куклой". В нем тоже борьба за настоящую жизнь, на этот раз — за жизнь маленькой соседской девочки, дочери вечно пьяного грузчика.

Известно, как высоко оценил "Куклу", попавшуюся ему на глаза в редакции журнала "Красная новь", Алексей Максимович Горький. Когда осенью 1932 года на его квартире состоялась встреча членов правительства с ведущими писателями, Горький специально послал человека в редакцию "Красной нови" за этим произведением молодого поэта. И потом попросил обладавшего звучным голосом Владимира Луговского: "Прочти, да прочти получше!" Луговской читал в полной тишине, а Горький взмахами руки отмечал самые важные места. Чем ему понравилась "Кукла"? Наверно, прежде всего гуманной направленностью, честным показом того, как непросто сдаются времени сырые норы с их нищим "уютом". И, конечно, пониманием целей, которые ставила перед собой Страна Советов.

Если бы сам Дмитрий Кедрин мог быть свидетелем этого важного события! Какой бы творческий импульс оно ему дало! Ведь ему и тогда, и потом так не хватало надежной поддержки. Именно в том году должна была увидеть свет его первая книга, но почему-то дело остановилось. И ту же "Куклу" — до Горькогопечатать в "Красной нови" совсем не торопились. Ни одну московскую редакцию не заинтересовала "Гибель Балабоя", тематически перекликавшаяся с булгаковским "Бегом". А с этим стихотворением Кедрин связывал немалые надежды.

Невозможность выйти к читателю с основными своими произведениями и, следовательно, предстать перед ним в полный рост не могла не угнетать поэта. Он писал своему днепропетровскому другу Федору Сорокину: "Быть маленьким я не хочу, в большие меня не пустят… Понять, что ты никогда не расскажешь другим того большого, прекрасного и страшного, — что чувствуешь, — очень тяжело. Это опустошает дотла".

В 1935 году Кедрин написал "Приданое" — не самую трагическую, но самую, пожалуй, печальную из своих поэм. Используя большую историческую отдаленность описываемых событий (без малого на тысячу лет), поэт оснастил свою версию печальной судьбы поэта Фердуси (в современной транскрипции — Фирдоуси) очевидным автобиографическим подтекстом, усилил ее собственными переживаниями, предчувствиями. Много лет Фердуси сочинял замечательную книгу о сражениях и победах, книгу, где стих вился "легким золотом по черни". Однако шах, которому поэт отправил свой заветный труд, не торопился с ним познакомиться — "разве это государственное дело?". Так Фердуси и не дождался каравана с заслуженными наградами.

Стон верблюдов горбоносыхУ ворот восточных где-то,А из западных выносятТело старого поэта.

Ориентация ворот могла быть, в принципе, любой, но тело поэта выносят у Кедрина все-таки из западных, чтобы раздвинуть сугубо восточные рамки легенды.

Впервые для себя серьезно затронув в "Приданом" давнюю тему взаимоотношений поэта (художника, мастера) и властителя, Кедрин не раз еще обратится к ней в дальнейшем. И параллельно возникает одно из объяснений их извечного конфликта — неукротимое стремление мастера к совершенствованию своих творений.

Фердуси все время казалось, что мало еще алмазов блещет на его страницах, что он может сделать "завязки приключений" еще более чудесными. И он неутомимо переделывал написанное. Но ведь точно так же поступают у Кедрина и строитель Федор Конь, и Рембрандт, а безымянные владимирские зодчие успевают только высказать свою уверенность в том, что могут создать храм еще более благолепный, чем возведенный ими храм Покрова. Все эти мастера так или иначе поплатились за свою творческую дерзость. Такое многократное повторение сюжетного хода, конечно же, не случайно. Кедрин упорно проводил очень важную для него мысль о природном праве таланта на полное раскрытие и на самостоятельность в принятии творческих решений.

В литературоведении есть понятие — Главная книга писателя. Дмитрия Кедрина иногда называют в этом смысле автором "Зодчих". Несомненно, в трагической истории о страшной царской "милости" кедринское начало проявилось наиболее ярко, сконцентрированно. И все-таки в Главной книге этого поэта, на наш взгляд, намного больше страниц — это все то, что осталось и надолго еще останется в благодарной памяти читателей. Все то, чего он не мог не написать.

Да, у него были полосы неверия в свое будущее. Длительная работа "в стол", странная медлительность издательств, непонимание со стороны некоторых редакционных работников- все это, конечно, омрачало настроение. И молодой еще человек начинает иногда думать о неудаче всей своей жизни. В кедринской лирике, относящейся к середине 30-х годов, часты срывы в минор. Вот, например, стихотворение "Соловей". Слушая ночную птицу, поэт ощущает, что в его крови горчит тридцатая осень, а обещанное признание так и не пришло. И уже готов он горем назвать свой песенный дар, уже проклинает соловья: "Мрачна твоя горькая власть… Ты вороном станешь, проклятый, за то, что морочил меня!"

Однако, кроме лирической струны, в распоряжении Дмитрия Кедрина имелась и эпическая. Она откликается не десятилетиям, а векам, набирает звучание исподволь, согласуясь с лирической струной, но и не только с ней. Еще — со всем постоянно накопляемым богатством знаний, впечатлений, раздумий. В этом обилии и зарождаются — у каждого творца по-своему — эпические замыслы.

В 1933 году Кедрин начал работу над поэмой "Свадьба". Она, похоже, тогда же была начерно написана вся. Но под окончательным вариантом текста значится дата — 1940. А опубликована она будет впервые через тридцать с лишним лет. Говоря коротко, это поэма о всесокрушающей силе любви, перед которой не устояло даже сердце Аттилы, предводителя гуннов, чьи походы сотрясали Европу. Вождь свирепых варваров умер в ночь своей свадьбы: от избытка не испытанных ранее чувств разорвалась воловья оболочка его безжалостного сердца.

Неудивительно, что подобная тема смогла занять воображение молодого поэта. Поражает другое — направленная мощь художнической фантазии, убедительное воссоздание в зримых образах самого движения гуннских орд, фигуры их предводителя. Емкие, неожиданные детали вроде закладок из папских библий, попавших в гриву мула, позволяют на сравнительно небольшом стиховом пространстве разместить масштабную картину смены цивилизаций. Незабываемы краски и звуки (да и запахи) дикого свадебного пира. Здесь есть счастливо найденная подробность:

Над дикой свадьбой,Очумев в дыму,Меж закопченных стен чертогаЛетал, на цепь посаженный, орел —Полуслепой, встревоженный, тяжелый.Он факелы горящие сшибалОтяжелевшими в плену крылами.

Не скрепленные рифмой строки "Свадьбы" все равно представляются неразъемными. Слова в них подогнаны так, как бревна в древних теремах, возводившихся порой без единого гвоздя.

По-деловому сухой и бесстрастный финал поэмы ("сыграли тризну", "вождя зарыли", "рабов зарезали", "скрылись") — это уже формальное завершение сюжета. Главное сказано до того: существует в мире сила, с которой не справиться даже вооруженным полчищам покорителей Европы. Стоит перечитать то место, где сказано о неодолимом противнике Аттилы, чтобы представить, с каким наслаждением поэт писал его. "За шиворот поднял бы дикаря… и поборол бы вновь". Ведь истинный поэт всегда ощущает себя на стороне любви и красоты, тогда как дикость, жестокость, подлость — извечные его враги.

Время возникновения у Кедрина замысла крупного произведения о Пушкине точно неизвестно. Можно сказать, что образ великого нашего соотечественника постоянно присутствовал в его сознании. Об этом легко судить по целому ряду стихотворений. В том же "Двойнике" лирический герой, объясняя происхождение светлой стороны своего "Я", заявляет: "Пушкин — мой дед". Потом в осеннем пейзаже возникнет "элегический пушкинский дождик". В стихах о жизни и гибели Грибоедова некто, осадив коня перед печальной повозкой, спросит о своем тезке: "Что везете, друзья?" В ритмах "Ермака" без труда угадывается "Песнь о вещем Олеге". Но это относится уже к предпоследнему году жизни Кедрина. А в 1937-м, когда в стране широко отмечали столетие со дня смерти Пушкина, написана "Сводня" — глава из задуманной повести в стихах. Это как бы первое действие трагедии, завершившейся выстрелом на Черной речке.

Барон Геккерен красноречиво уговаривает Наталью Николаевну ответить на притязания Дантеса. Она долго и молча слушает старого сводника, пока рассерженный муж не находит ее и не увозит домой. Есть мнение, что "Сводня" — вполне законченная вещь. Ее идея — саморазоблачение врага поэта и вообще врагов любого творца. Особое коварство доводов барона о пушкинской непрактичности и нелояльности состоит в том, что они внушаются жене Александра Сергеевича. А как подло звучат слова о полезности страданий для поэта!