В полете. Мир глазами пилота - Марк Ванхунакер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Каждый раз, когда я совсем забываю, где нахожусь, – прямо как в анекдоте «к черту подробности, город какой»; когда приходится присесть на минутку, чтобы сообразить, на каком континенте я был пару дней назад, я напоминаю себе: именно полеты укрепили во мне любовь к дому.
Я не имею сейчас в виду, что я стал больше ценить некие достоинства тех городов, где рос или жил. Что-то я стал любить больше, а что-то – меньше. Повидав мир, пилоты часто начинают капризничать: почему нельзя в каждом городе сделать такие станции электричек, как в Пекине; такие открытые бассейны, как в Хельсинки; такие велодорожки, как в Амстердаме; почему не везде таксисты такие милые, как в Ванкувере; почему не везде власти так заботятся об озеленении, как в Сингапуре?
Нет, я люблю свой дом за то, что из любого полета я смогу туда вернуться и найти там покой. Дом – это место, где мне уютнее всего, где та моя половина, что тяжела на подъем и не желает передвигаться быстрее, чем энергичным шагом, может подождать, раз уж другая, беспокойная, половина схватила из ящика комода паспорт и опять куда-то делась.
Возвращение из дальнего рейса после многих часов, проведенных высоко над тундрой и океанами, – это внезапное и радостное замедление. Я чувствую его едва ли не физически. Когда самолет тормозит на посадочной полосе, снижается не только скорость – тает охота к перемене мест; ко мне начинает возвращаться собственное «я». После долгого путешествия дом не кажется чужим, зато на самые простые предметы и действия начинаешь смотреть свежим взглядом. Спустя много миль и часов, проведенных надо льдами, песками или волнами, я могу поесть на своей кухне, взглянуть на фотографию на полке, аккуратно закрыть платяной шкаф, куда наконец отправился отдыхать чемодан. Я иду ужинать с друзьями, и меня радует, что они не знают, какие страны и времена годя я успел повидать с нашей последней встречи. Мне нравится, что они редко спрашивают, где я был, как будто я никуда и не уезжал; как будто мое второе «я» оставалось дома или гуляло с ними по городу.
Иногда после долгого рейса, если у меня нет дел и планов, я могу пару суток вовсе не выходить из дома. Как приятно снова оказаться в четырех стенах, заняться мелкими делами по хозяйству – чем дольше я отсутствую, тем важнее и увлекательнее эти хлопоты становятся для меня по возвращении. Если плейслаг дает о себе знать даже дома, такие дни добровольного отшельничества помогают свести его к минимуму: полезно бывает не менять свое положение в пространстве, даже ради выхода в кофейню на углу.
Если я и выхожу из дома, то иду, например, в парк, где вид почвы под ногами после стольких миль в воздухе просто поражает, а медлительность, с которой я по этой почве перемещаюсь, представляется чудом, очередным нежданным даром аэропланов человечеству – как в тот день несколько лет назад, когда мы летели над Англией на небольшом самолете, а истребители проносились мимо нас с такой скоростью, что наша внезапно ставшая очевидной нерасторопность показалась благословением. Это тоже проявление плейслага, но когда такое чувство вызвано возвращением домой, оно не доставляет особых неудобств. Пока я не войду полностью в домашнюю колею, не начну чувствовать себя уверенно в своем времени и пространстве, мне будет казаться, что я вижу собственную жизнь со стороны или словно бы сверху, и это ощущение усиливается, если, например, послушать песню, которую я впервые услышал, когда был далеко от дома. Мало-помалу мельчайшие атомы уюта начинают заполнять мою вселенную после возвращения – точно так же, как весь мир заполнял окна кабины, пока я летал.
Если нас нет дома, не важно, куда мы направляемся. Давняя подруга моих родителей родом из Висконсина, но уже долгое время живет в моем родном уголке Новой Англии. Когда я возвращаюсь туда, то говорю ей, что холмы кажутся совершенно на своем месте: где бы я ни был, я всегда жду, что они будут выситься у края дороги или вздыматься на дальнем берегу любого озера. Она посмеивается и говорит, что чем дольше ее нет в Висконсине, тем лучше родной штат смотрится, когда она приезжает обратно. Она летит из нынешнего гористого дома в прежний равнинный. Смотрит, как меняется рельеф внизу. Выходит из самолета и едет на ферму, где выросла. «Словно что-то открывается», – объясняет она.
Пилоты и бортпроводники привыкли жить в движении, постоянно преодолевать воздушные мили, что связывают наши воспоминания о разных концах света. Но подобное – пусть и в более мягкой форме – испытывает каждый авиапассажир, который летит в незнакомое место или возвращается туда, откуда давно уехал – или уехали когда-то его родители или бабушка с дедушкой. Подобные поездки – символ нашего века; века глобализации, урбанизации, иммиграции. В современном мире время неотделимо от географии, и не только в первоначальном смысле дрейфа континентов – дрейфуем и мы сами, и наши семьи. Когда подруга моих родителей возвращается в Висконсин, ей, по ее словам, нет смысла даже пытаться сравнить годы отсутствия с длиной обратного пути, соотнести годы, что она прожила в Висконсине, с проведенными в самолете часами, которые вернут ее в то время. Этот полет – путешествие в прошлое.
Тут есть от чего прийти в восхищение. Однако в реальности летный состав видит столько городов и стран, что уместнее говорить о непреходящем замешательстве. В пятницу я пролетаю над Ираном, рядом с турецкой границей недалеко от соленого озера Урмия. Словно бы подстраиваясь под небо над ним, голубая сердцевина водоема ближе к краям становится песочно-коричневой. А в понедельник я пролетаю над Ютой – и нате вам, снова соленое, точнее, Большое Соленое озеро. В кошельке у меня целая коллекция карточек на метро со всего мира. В кармане я могу обнаружить монетку из Кувейта, хотя вообще не помню, когда там бывал в последний раз. Дома я вынимаю из шкафа шорты, вытряхиваю из карманов песок, но
