Пустыня внемлет Богу - Эфраим Баух

И пришел Аарон к Моисею во сне и сказал: расставание наше временное, а не пространственное. Просто твое время для меня остановилось, мое же превратилось в вечность. Потому мы и разновременны. Но, говоря это, Аарон был печален, как никогда, ибо никто не угрожал ему, никто не заставлял его это говорить, даже Он, — ведь угроза — дело живое, значит, несет в себе надежду.

Аарон же был по ту сторону надежды.

3. Яхмес

То, что он остался жив, было даже для него, прошедшего огонь и воду, сверх понимания. Бритоголовый и бритобородый по обычаю страны Кемет, он отрастил волосы и бороду, сменил имя, благо свои люди могли в любом месте плодородного Полумесяца снабдить его нужными документами, но он достаточно скоро убедился, что за ним никто не охотится. С удовольствием, в беспамятном наслаждении ловит он свое отражение в зеркалах, продающихся среди многоцветной пестроты базаров Ура Халдейского, пьет вина в увеселительных домах Вавилона, знаменитая башня двоится в его глазах, пляшут сады Семирамиды, так летуче висящие поверх каменных стен, но упорно отводит глаза от мощно бегущих вод Евфрата. Вообще в Двуречье, вдалеке от моря, он чувствует себя спокойнее.

Удивительно, как память человеческая коротка. Считанные годы прошли со времен События, а люди с трудом припоминают: было что-то вроде бы давным-давно: нашествие жаб, саранчи, язва моровая, тьма долгая, первенцы умирали, но помнят это, может, потому, что шло это подряд, одно за другим, иначе бы начисто забыли. Почему? Кто-то, видно, прогневал богов подземных. Илом забвения покрыло память. Минутами он ловит себя самого на мысли: может, вправду ничего этого не было?

Но приходила ночь. Стоило задремать, как начиналось движение, тяжелый конский топот, металлический звон оружия, скрип колесниц, мощное дыхание коней и людей, и все это давящей массой в шестьсот колесниц единым напором разгорячает воздух…

На этом сон прерывался, ибо был невыносим. Спасало бесконечное странствование — по городам Негева, вотчине царей Амалека, по горам, где проживают амореи.

Однажды ненароком увидел людей, чье развязное и навязчивое любопытство ко всему окружающему и плохо скрываемая неуверенность пробуждают в нем подозрение. Он увязывается за ними, пытаясь поближе рассмотреть их лица. Сердце его тяжко колотится. Он почти не сомневается, он даже припоминает имена некоторых, ведь у него гениальный нюх ищейки на запахи и лица: вот Игаэль, вот Иошуа. Он долго идет за ними, боясь подойти, как боятся иметь дело с призраками. В Хевроне теряет их из виду: как сквозь землю провалились, может, опять в одну из пучин.

Бегут годы, шумит вокруг новое поколение. В питейном доме, в Мегиддо, молодые люди смакуют последние новости: какой царек с каким опять сцепился, ведь местные войны, как семейные свары, беспрерывно завязываются то в приморской низменности, то в горах. Со скучающим любопытством слушают они довольно крепкого старика, описывающего мелкие и жуткие детали, чтоб убедительней было, какого-то давнего перехода посуху через Тростниковое море. За стариком давно укрепилась слава сумасшедшего, но щедро платящего богача, а Событие кажется каким-то до замшелости древним обломком полузабытой легенды, подобным черепкам сосудов, которые находят на караванных путях, разрывая пепел кострищ.

В жаркий полдень, не веря глазам своим, с колотящимся сердцем, замечает он существо с кошачьими повадками на улице у питейного дома, уставившееся в него знаменитым немигающим взглядом ищеек семейства Тамит. Несомненно, это Тамит-младший, который — и это старик отлично помнит — был послан с массой, ушедшей в пустыню. Выглядит он измотанным, усохшим да и одеждой не блещет, но никто на него не обращает внимания, таких бродяг и нищих здесь пруд пруди. Только бы его не спугнуть.

Вот поднял руку, сложил пальцы в знак, понятный лишь им обоим. Старик отвечает.

Изголодавшийся вонючий пес — только так называли подопечные Яхмеса людей Тамита — с животной жадностью набрасывается на еду и с не меньшей страстью, захлебываясь и брызгая слюной, пытается избыть накопившееся в душе за столь долгое время: ему было приказано встретить связного здесь, в Мегиддо, но ведь столько лет прошло, поэтому он глазам своим не поверил, увидев самого Яхмеса, но понял, какое важное значение придает повелитель Кемет и наместник Амона-Ра его, Тамита, сведениям. К сожалению, ему пришлось бежать после бунта Кораха, в подготовку которого он вложил немало сил, но слишком великим был риск — люди Иошуа бин-Нуна шли за ним по пятам. Но в общем там у них полный развал, люди дышат ненавистью, уже несколько раз хотели побить Моисея и Аарона камнями. По его, Тамита, мнению, стоит повелителю мира снарядить несколько сот колесниц, и вся эта масса как переспелый, прогнивший плод падет ему в руки.

— Ты вел какие-либо записи?

— Что вы! Только схему их передвижений.

— Дай мне ее.

Тамит засуетился, пытаясь достать из лохмотьев одежды своей папирус, завернутый в тряпье, при этом не переставая жевать.

— Где они сейчас?

— Думаю, здесь, — Тамит ткнул грязным пальцем в папирус, и вдруг острое чувство опасности кольнуло его в сердце, и дрожащим, почти блеющим голосом он спросил: — Ну что там у нас, в стране родной?

Более глупого вопроса, сразу выдавшего весь его звериный страх, быть не может.

Ответа не последовало. Яхмес сосредоточенно изучает схему. Засосало под ложечкой, еще миг — и Тамит выблюет все, что с такой необузданностью вбил в свое брюхо.

— Куда они собирались направиться?

О, этот голос, похожий на металлический звук ножа, который тебе сейчас всадят между лопаток…

— Вот сюда, в сторону гор Моава… Где у вас тут… По нужде, — закричал проходящему служке, бросился со всех ног. Никогда в жизни его так не рвало, выворачивая наизнанку все внутренности, никогда в жизни он не испытывал такого ужаса, каждый миг сжимаясь над отверстием, из которого несло ужасной вонью, в ожидании ножа, который войдет между лопаток. Безжалостность Яхмеса была притчей во языцех. Так оплошать, так потерять бдительность! Готовый через отверстие уборной выбраться наружу, даже окунуться в дерьмо, Тамит все же выглядывает украдкой в зал.

Яхмес исчез.

Никто его не задерживает. За все заплачено.

Призрачной тенью, остро пахнущей смесью блевотины и дерьма, Тамит размазывается по стене и со всех ног срывается в первый попавшийся переулок.

Яхмес пытается сдержать невероятную, распирающую его радость: такая удача. Только за это стоило оставить в живых вонючего пса.

4. Иерихон

Надо добраться до Иерихона. Там у него давний — с тех дней, когда Яхмес был приближенным и доверенным фараона (как это давно было!) — истинный почитатель: начальник крепостной стражи, стерегущей стены, о крепости которых по всему плодородному Полумесяцу ходят легенды. Зовут этого человека Ойнос, и родом он с острова Крит, но всю жизнь связан с Иерихоном ханаанским — городом блуда и всех семи смертных грехов.

Если, по словам незабвенного учителя Итро, страна Кемет — лавка древности, то, по его же словам, Иерихон — лавка мерзости.

С купеческим караваном из Тира в Иерихон Яхмес посылает письмо Ойносу, тот присылает за ним в Мегиддо несколько верховых воинов, и в испепеляющий полдень, закутанные в бурнусы с головы до ног, едут они от великого моря, высоко встающего на западе колыбелью неба цвета серого жемчуга, все глубже погружаясь в котловину, и кажется, великое море за их спинами все более тяжко нависает в небе над ними.

Странное ощущение проживания, вернее, прожигания жизни в этом пространстве слепого жара, белесой гипсовой земли возникает при взгляде на любой мерцающий в мареве соляной столб, и эта, казалось бы, скучная скульптура природы уже обрела вечную привлекательность и проклятость женщины, жены Лота, обернувшейся на обреченный город и обернувшейся соляным столбом.

Явление гибнущего города в этих краях куда как знакомо, и призраки Содома и Гоморры, погруженные в пекло хамсина, колышутся над свинцово-неподвижной тяжестью вод Мертвого моря, к которому, навек опережая любого всадника, несутся своими горбами, подобно стаду верблюдов, горы, внезапно встающие на дыбы и обрывающиеся безмолвным обвалом, и эхо его катится через тысячелетия.

Яхмес с любопытством вглядывается в этот обрыв, чреватый множеством пещер, подземелий, скрытых кладов отошедшей жизни. Словно бы все племена, народы, царства, гонимые по этим верблюжьим холмам и удушающим пропастям несметной конницей деспотизма и беспамятства, на ходу, уже под занесенными мечом, пикой, копытом, впопыхах запихивают самое ценное в кувшины, прячут в пещеры и, ощутив облегчение, умирают — под копытами, колесницами, в безводье, голоде, пекле.