Без срока давности - Владимир Бобренев

Григорий Моисеевич попросил принести ему в камеру бумагу и карандаш. Как первые, так и все последующие обращения в вышестоящие инстанции содержали в себе известный нам набор предложений своих неоценимых услуг. Менялись министры, их заместители, начальники управлений, тюрем, лагерей, но неизменным оставалось одно — тон заявлений бывшего полковника медицинской службы: в меру деловой, в меру уважительно-подобострастный, в меру настойчивый и постоянно намекающий на кое-что… Он и в положении утопающего не оставлял надежд на ту самую соломинку, которая в последний момент поможет ему добиться перемены своей незавидной участи:

«Глубокоуважаемый Лаврентий Павлович! Вся моя сознательная жизнь была посвящена только одной цели: построению социализма-коммунизма. В юношеские годы (17–18 лет) я, случайно обманувшись, непростительно вошел в организацию Бунда, где числился формально и не вел там никакой работы. Я никогда этого не скрывал. Разобравшись в ее буржуазно-националистической программе, я сбросил это „грязное белье“ и, вступив в ВКП(б), с 1920 года вел активную партработу, проводил неуклонно генеральную ленинско-сталинскую линию партии большевиков, активно боролся против вылазок всяческих врагов (троцкистов, бухаринцев и проч.). В августе 1938 года был мобилизован ЦК ВКП(б) из Всесоюзного института экспериментальной медицины, где был заведующим токсикологической лабораторией, в органы социалистической разведки, где работал абсолютно честно и безгранично преданно. Моей рукой был уничтожен не один десяток заклятых врагов советской власти, в том числе и националистов всяческого рода (и еврейских) — об этом известно генералу П. А. Судоплатову.

В органах госбезопасности я организовал специальную службу на научных основах согласно вашим указаниям, что не может отрицать ни один из моих клеветников. С приходом Абакумова, благодаря подтасованным фактам заинтересованной лично семейно-организованной группки его сподвижников, моя основная научная работа была прервана. Мною же разрабатывались методики специальной техники на совершенно новых основах, преподанные мне лично Вами.

Приступив к организации специальной лаборатории для органов разведки на научных основах, мною было выдвинуто положение, что кроме лаборатории, оснащенной по последнему слову науки и техники, на материале подопытных животных необходимо поставить проверочно-исследовательскую работу на людях с целью проверки как имеющихся литературных данных, так и действие получаемых у нас в лаборатории различных ядовитых и снотворно-наркотических веществ. Это положение было поддержано руководством министерства и лично Вами.

Таким образом, помимо одной лаборатории на одном из наших объектов под моим руководством была организована такая совершенно секретная испытательная научно-исследовательская лаборатория. Вами было утверждено положение об этой особой лаборатории и узко ограниченный круг лиц, имевший доступ в Нее, которые только одни и знали о ее существовании. Планы и отчеты этих лабораторий утверждались Вами или В. Н. Меркуловым.

Последний неоднократно беседовал со мной по обоим видам работы и знакомился лично при посещении. По приходе в министерство Абакумова эта особая работа захирела и закончилась к декабрю 1949 года. Как я понял после ареста, делалось это вредительски, для обмана. В 1951 году лаборатория была ликвидирована. Штат ее из более 20 сотрудников распущен, научное оборудование разбазарено. Это совпало с разоблачением деятельности Абакумова и обновлением руководства МГБ СССР.

К сожалению, надежды на осуществление моих научных разработок, к которым благожелательно отнесся новый министр Игнатьев в беседе со мной в октябре 1951 года, были остановлены моим арестом по анекдотическому и дикому обвинению меня в националистической деятельности. В окружении абакумовских сподвижников работать мне приходилось в сложных условиях: мою особую добавочную работу, которая продолжалась до 1950 года (об этой работе известно Вам, В. Н. Меркулову и П. А. Судоплатову), я не имел права разглашать и посвящать мое начальство вплоть до бывшего начальника отдела Железова. В этом переплете я не нашел правильного разрешения задачи, я сделал непростительные преступные ошибки: незаконное хранение сильнодействующих средств (не смертельно опасных), которые остались от прежней моей деятельности и с которыми я планово собирался работать впредь, так как был все время — до последнего обманно обнадеживаем.

Никаких злых, преступных помыслов у меня никогда не было. Для преступных целей я легко мог бы использовать более совершенные и значительно сильные средства. Здесь сказалась моя обывательская успокоенность, преступное благодушие и беспечность в мелкобуржуазном интеллигентско-донкихотовском желании работать, и работать только на благо советской разведки. Я получил по заслугам. Я обращаюсь к Вашему великодушию: простите совершенные мною преступные ошибки, дайте мне возможность не вести паразитическую жизнь, когда вся страна ведет величественную созидательную стройку коммунизма при лязганье волчьих зубов врагов — американского империализма, когда дорога каждая минута. Я остался коммунистом-большевиком. Я получил хороший урок. Готов выполнять все Ваши задания на благо нашей любимой Родины…

В нетерпеливом ожидании Могилевский вскакивал от малейшего скрипа дверей тюремной камеры. Внутренний голос предсказывал ему какие-то серьезные перемены. И он не обманулся. Последнее обращение наконец-то попало в цель. Григория Моисеевича вдруг переводят из Владимирского централа обратно в московскую Бутырскую тюрьму. Это явилось для тюремного сидельца хорошим знаком. Уж теперь-то действительно в его жизни произойдет самое заветное — он вот-вот обретет свободу!

Целый поток самых радужных мыслей закружился в воспаленном мозгу осужденного. Он ничуть не сомневался в том, что хуже того, что уже случилось, произойти не может. В общем-то странствующий узник, наверное, был прав в своих умозаключениях. Но не во всем.

Суетливость, спешка, необдуманность… Скольких людей подводили они в самых благоприятных ситуациях. Помалкивал бы Могилевский, не напоминал бы никому о своем существовании, и, можно не сомневаться, к осени 1953 года он действительно обрел бы долгожданную свободу. «Дело врачей» рассыпалось, арестантов освободили, и теперь начальник лаборатории «X» со всеми ее ядами никому был не нужен и никого не интересовал. Уже пошел по нарастающей поток амнистированных, освобожденных от дальнейшего отбытия наказания. Григорию Моисеевичу притихнуть бы, не торопить события. Но сознание того, что кого-то уже выпускают, а до него почему-то никак не доходит очередь, не Давало покоя.

Могилевский снова заявляет о себе во весь голос, привлекая внимание к своей персоне. Только совершенно не с той стороны, на какую делал ставку. Единственным, может быть, утешением в оставшейся жизни ему отныне будет ощущение того, что он, в общем-то никому не известный полковник медицинской службы, станет почти исторической фигурой.

Недавний заложник рюминской идеи отравительства в который раз обращается все к тому же «товарищу Берии»:

«Я, Могилевский Григорий Моисеевич, был мобилизован ЦК ВКП(б) в августе 1938 года из Института экспериментальной медицины (ВИЭМ), где я был заведующим токсикологической лабораторией, в органы государственной безопасности на работу по организации специальной токсикологической лаборатории (отравляющих и наркотических веществ).

У меня есть предложения по использованию некоторых новых веществ: как ряда снотворного, так и смертоносного действия — в осуществление этой вполне правильной Вашей установки, данной мне, что наша техника применения наших средств в пищевых продуктах и напитках устарела и что необходимо искать новые пути воздействия через вдыхаемый воздух.

Все эти неосуществившиеся работы я готов передать в любое время по Вашему указанию.

Не высунься Могилевский на этот раз, никто в Москве о нем больше не вспомнил бы. Наверняка попал бы под амнистию 1953 года, по которой на свободу выбрались сотни тысяч уголовников. А вот политическим, разбросанным по лагерям по 58-й статье, предстояло еще просидеть года три-четыре, а кому и побольше — до начала массовой кампании по разоблачению культа личности и его последствий. Статьи же Могилевского никогда не считались серьезным грехом. И в тот год, и при всех последующих амнистиях в первых колоннах на волю выходили подобные Могилевскому — впереди воров, насильников и убийц. На воинские должностные статьи о нарушениях всяческих ведомственных инструкций вообще смотрели сквозь пальцы: у кого их не бывает?