Дороги. Часть вторая. - Йэнна Кристиана

– Мы с тобой оба, Иль, боимся быть плохими. В этом наша проблема. А не надо бояться... Я как-то вот понял, после Анзоры. Не надо. Да, я плохой. С человеческой точки зрения, наверное, очень плохой.

– Арнис, ты самый лучший.

– А это неважно. Вообще не надо о себе думать. Надо о деле.

– Вот это, наверное, очень правильно... И ведь ты знаешь, я Пите как-то сказала то же самое... дура, хотела поправить отношения. Поговорить с ним по душам. А он раскричался... Сказал, что да, вот именно, он мне всегда это говорил, а я всегда думала только о себе и о своих делах, а не о НАШИХ делах. А какие наши дела-то... У нас и дел-то не было никаких, кроме секса.

Голос Ильгет вдруг стих. Арнис остановился, прижал ее к себе, прижал голову к груди, коснулся губами золотистой теплой макушки.

– Иль, не надо... Не надо. Больно тебе. Не надо это... Забудь, не думай. Это пройдет.

– Ничего, – Ильгет улыбнулась неловко, – ты прости, что я... чего-то вспомнила. А ведь мне тогда казалось, я счастлива. Вполне нормально живу. Ну семья как семья. Не идеально,но все равно – есть муж.... А сейчас я почему-то с таким ужасом об этом думаю, как мы жили-то? Как вспоминаешь все его слова, так тошно становится.

– Сагонов не надо слушать, не надо воспринимать всерьез.

– Он же не сагон.

– Те же принципы. Людей тоже не надо принимать слишком всерьез, особенно, когда они в гневе. Золотиночка моя... Господи, да когда же у тебя это пройдет?

Он стиснул ладонь Ильгет.

– Пойдем потихоньку... Я буду с тобой. Не бойся ничего, солнышко мое, не думай ни о чем.

– Я не знаю, я не права, наверное... Впрочем, неважно это.

– Это неважно, это прошлое. Оно прошло. Боль осталась, но она уже слабеет. Не вини себя, отец Маркус же тебе сказал. Ты же моя девочка, моя... Ты знаешь, иногда я жалею, что его не убили там, на Ярне... даже я мог бы.

Ильгет вздрогнула.

– Ты что, Арнис?

– А мне терять нечего, – сказал он, – я все равно уже убийца. Одним грехом больше, одним меньше. А за твою боль я кого угодно убью.

– Нет... не надо. Ты же знаешь... Мы же должны прощать. Правда, не знаю, мне все равно больно все это вспоминать. Но убивать все равно неправильно.

– Хорошо, – покорно сказал Арнис, – если ты не хочешь, я этого не сделаю.

Как-то незаметно прошло лето – в походах и морских плаваниях, в работе, прогулках по Набережной, почти ежедневных купаниях. В сентябре семья решила взять отпуск, это было для всех удобно – и дружно отдохнуть. Не на Артиксе, конечно, на это денег не было, а подешевле, на Олдеране. На самой планете предполагалось провести две недели – в основном, это были познавательные экскурсии и отчасти развлечения – но еще почти три недели требовались на дорогу туда и обратно. Впрочем, лайнер и сам по себе представлял прекрасные возможности для отдыха.

В школе каникул не существовало. Зато родители могли в любой момент взять ребенка из школы на любое время. Это удивляло Ильгет, но в общем, было вполне объяснимо. Само обучение было индивидуальным, то есть ребенок ничего не пропускал, у него был личный план, который можно прервать, а затем продолжить. А участие в делах катервы не так уж обязательно, любого ребенка можно заменить.

Ильгет тоже получила отпуск на своей работе, Арнис же теперь работал достаточно свободно в центре социологии.

На полтора месяца семья отправилась в путешествие, и это было время счастливое и беззаботное, Ильгет казалось иногда, что такого счастья она вовсе не заслуживает, и что за все это придется очень сильно расплачиваться... Но она гнала прочь тревожные мысли. Главное было – дети, их веселье, их счастье.

Вернулись в середине осени и снова приступили к работе. Это было любимейшее, самое красивое время в Коринте – весь город покрыт золотой сетью. Небо особенно светло и прозрачно в это время, и особенно пронзителен вечерний свет. А потом золото превратилось в тускловатый мрачный багрянец, небо чаще стало сереть, и вот – не успели оглянуться – деревья беспомощно тянут в небо голые лапки, похожие на антенны.

Ильгет особенно нравилось писать роман в своей башенке, под ногами ее лежала Ноки, а иногда еще и Виль, и коричневый щенок Ритика. Ритика с возрастом начала светлеть, и это было немного странно.

Когда Арнис возвращался из своего Центра, он обычно садился работать рядом с Ильгет. Он тоже привык к ее башенке, и даже перетащил сюда все свои вещи и второй монитор. Ильгет это нравилось, ведь все, что она писала – предназначалось Арнису и только ему. Мало ли, кто потом будет читать – главное, сказать все, что она хотела сказать Арнису. И когда он рядом, это еще проще.

Иногда Арнис вставал, подходил к окну и смотрел вдаль. Три сосны, оставшиеся от леска, так и стояли перед окном, они не желтели, ветер покачивал их неизменно пушистые темные ветви. И за ними стелилась неясная желто-серая даль, море отсюда не было видно, но когда садилось солнце, на полнеба разгоралось неяркое алое зарево.

– Какие они удивительно спокойные, эти деревья, – говорил Арнис, – когда смотришь на них, заражаешься их тишиной. Вот подумай только, они стоят здесь и стоят... мы мельтешим рядом, чьи-то жизни проходят, какие-то страсти... для нас каждый день – как год, а для них год – как день. С утра до вечера и ночью, они все стоят и стоят... только покачиваются на ветру. Удивительная мудрость в них. Ты пробовала долго и пристально смотреть на деревья, Иль?

– Да, конечно... я понимаю тебя. Мне так странно, ты говоришь то, что я часто ощущала в лесу.

Арнис возвращался к циллосу и работал дальше. Его исследование сагонской психологии зашло в тупик. Слишком мало информации. Он знал теперь о сагонах много, разве что аналитики-профессионалы в ДС столько знали – но все еще недостаточно для ответа на основной вопрос.

Арнис оставил пока эту затею и писал исследование о реакции разных социумов на вторжение сагонов. Тут уже хватало и материала, и личных впечатлений, труд обещал быть очень серьезным и нужным. Кроме этого, Арнис бывал в центре два-три раза в неделю, участвуя в разных конференциях, занимался анализом общественного мнения и совершенствовал программы для обучения обществоведению, в том числе школьников – таким образом он зарабатывал на жизнь теперь, став социологом.

Для Ильгет же ее роман продолжал быть чем-то несерьезным... Она не верила в возможность победить в рейтинге еще раз. Она, как всегда, просто играла. На этот раз она сочиняла о путешествиях во времени, о ветвящихся реальностях, и отрывки высылала Иволге, которая почему-то приходила от этого романа в восторг.

Дети, кроме Эльма, да пожалуй, Дары, давно жили своей жизнью. Из школы возвращались в шесть вечера, а иногда и до ужина, до семи-восьми задерживались. Да и после школы у них были свои какие-то дела, что-то почитать, посидеть в Сети, поиграть. Только Дара в свои семь лет все еще сильно была привязана к родителям. Не так как Арли – та в ее возрасте уже стала совершенно независимой. Может быть, помогла ее большая дружба с Лайной – девочки были неразлучны. Дара часто, видимо, ощущала себя лишней среди них. И любила прийти к Ильгет или Арнису, просто так посидеть, побыть рядом.

Эльм, конечно, был еще слишком мал, из школы его привозили уже к обеду, и вторую половину дня родители проводили с ним. Ильгет играла и гуляла с малышом как-то особенно ревностно, с потаенной тоской – ей думалось, что это, видимо, последний ребенок... Хотелось бы еще, но ничего так и не получалось пока. Миран сказал, что в этом возрасте, да при ее здоровье уже не так легко забеременеть. Конечно, если она очень хочет... Но проводить какие-то процедуры Ильгет не видела смысла – даст Бог и хорошо. Не даст – ну что жадничать... и так у нее много детей, какой-то все равно будет последним.

Но Эльма она баловала. Арнис даже ворчал иногда, что это уж слишком... Ведь это мальчик все-таки! Нельзя же так. Сам он обращался с Эльмом без особой нежности, вообще, казалось Ильгет, он переоценивает возможности ребенка и общается с ним почти как с равным... На гору какую-нибудь залезть, заплыть в море подальше... И чтобы он хоть когда-нибудь взял Эльма на ручки, на плечи, как всегда брал девчонок! К девочкам Арнис вообще относился иначе.

А вот Ильгет наоборот не могла сдержать нежности к долгожданному своему сыночку. Андорин все равно стал ее собственным сыном слишком поздно, да и взрослым он был уже тогда, в свои семь лет, гораздо серьезнее, чем обещал быть Эльм. Ни одну просьбу мальчика Ильгет не оставляла невыполненной. Впрочем, капризничал Эльм довольно редко.

Вечером все собирались не в гостиной, слишком огромной и почти чужой, а наверху, в одной из комнат, где просто стояли несколько диванчиков и кресел, и там же большое Распятие на стене и все, что ему сопутствовало – еще из старой квартиры. Арнис устроил посреди комнаты круглый очаг с огнем, на староартиксийский манер, чугунную печурку с решеткой, под которой можно было разжечь пламя (а дым отводился по тонкой узкой трубе вверх). В половине девятого – это знали все – пора было собраться, чтобы помолиться вместе. Утром уже не получалось, а вот вечером семья по-прежнему собиралась. Полукругом у Распятия, и Арнис читал молитвы, и все опускались на колени и тихонько повторяли «Отче наш». Потом садились у огня – Арнис разжигал очаг заранее. Читали по очереди Евангелие. Немножко говорили о прочитанном, а потом начинали болтать обо всем подряд, а если предстояли выходные, то появлялись и гитары, и скрипка, дзури, флейты.