Ламмермурская невеста - Вальтер Скотт

— Нечего толкать меня, Джон. — Никто не говорит, что ты знаешь, откуда мне привозят бренди. Конечно, тебе как королевскому бочару это не пристало.

Но мне… Велика беда! — повернулась она к Рэвенсвуду. — Королю, королеве или там кайзеру очень важно, у кого такая старуха, как я, покупает щепотку табаку или стакан бренди повеселить душу.

Загладив таким образом мнимую оплошность, почтенная матрона весь вечер одна продолжала занимать гостей, изо всех сил стараясь поддержать беседу, в которой Рэвенсвуд и маркиз почти не принимали участия. Наконец, отодвинув от себя бокалы, они попросили разрешения удалиться на покой.

Маркизу отвели парадную комнату, которая имелась в каждом зажиточном доме и обычно пустовала в ожидании особо почетного гостя. В то время штукатурка еще не вошла в употребление, а штофными обоями покрывали стены только в домах знати или дворян. Поэтому бочар, человек столь же тщеславный, сколь и богатый, поступил по примеру мелких землевладельцев и духовенства, украсив стены парадной комнаты тисненой нидерландской кожей с изображениями деревьев и животных из золотой фольги и многими благочестивыми изречениями, которые, хотя они и были начертаны по-фламандски, соблюдались в его доме со всею строгостью. Помещение выглядело довольно мрачно, однако в камине весело потрескивала сухая клепка; на кровати лежали новые, ослепительно белые простыни, постланные ради торжественного случая в первый и, возможно, в последний раз. Над столом висело старинное зеркало в филигранной раме, некогда принадлежавшее к развеянному по всему свету убранству замка Рэвенсвуд.

По одну сторону зеркала, словно часовые, стояли высокая бутылка тосканского вина и длинный узкий стакан, примерно такой, какой можно видеть в руках у Тенирса, когда он изображает себя участником деревенской пирушки. По другую сторону, не сводя. взора с двух иноземных стражей, находились два приземистых шотландских караульных: кувшин доброго. эля, вмещавший не менее пинты, и стопа из слоновой кости и черного дерева в серебряной оправе — плод мастерства Гирдера, которым он особенно гордился.

Меры были приняты не только против жажды, но и против голода, ибо на туалете, кроме всего прочего, красовался огромный сладкий пирог. Со всеми этими припасами комната могла бы выдержать двух— или даже трехдневную осаду.

Слуга предусмотрительно разостлал парчовый халат маркиза на большом кожаном кресле, подкатив его ближе к камину, на спинку же положил вышитую бархатную шапочку, отороченную брюссельскими кружевами. Но пора нам покинуть знатного гостя, предоставив ему пользоваться всеми этими предметами, приготовленными ради его удобства, — предметами, о которых мы рассказали столь подробно, дабы познакомить читателя с обычаями шотландской старины.

Нет нужды останавливаться на описании покоя, . отведенного Рэвенсвуду: хозяева уступили ему свою спальню. Стены этой комнаты были обиты неяркой шерстяной тканью, изготовляемой в Шотландии, — нечто вроде нынешнего шалона. На видном месте висел аляповатый портрет самого Джона Гирдера, намалеванный каким-то умиравшим с голоду французом, прибывшим в. Волчью Надежду бог весть как и за-, чем, не то из Дюнкерка, не то из Флиссингена вместе с контрабандистами. Изображению нельзя было отказать в некотором сходстве с нашим упрямым, своенравным, но вполне здравомыслящим мастеровым.

Однако мосье ухитрился придать выражению лица и позе этакую французскую легкость, которая настолько не вязалась с угрюмой чопорностью оригинала, что невозможно было смотреть на картину, без смеха. Впрочем, все семейство очень кичилось этим произведением искусства, чем вызвало даже осуждение соседей, обвинивших бочара в чрезмерном тщеславии и высокомерии, ибо, заказав себе портрет и, более того, украсив им свою опочивальню, он, по всеобщему мнению, превысил данные ему права — осмелился выйти за поставленные его сословию пределы и посягнул на аристократические привилегии. Уважение к памяти моего покойного друга, мистера Ричарда Тинто, заставило меня остановиться на этом предмете: однако я избавлю читателя от его пространных, хотя и небезынтересных, замечаний о французской школе живописи, равно как и об успехах Этого искусства в Шотландии в начале XVIII века.

В остальном спальня, приготовленная для Рэвенсвуда, была убрана точно так же, как парадная комната, предоставленная маркизу.

На другой день маркиз и его молодой родственник поднялись чуть свет, намереваясь отправиться в дальнейший путь. Но гостеприимные хозяева не отпустили их без завтрака. Стол ломился от снеди: ростбифов, холодных и горячих, овсяных пудингов, вин и всяческих настоек, молока во всевозможных видах — все это свидетельствовало о неослабном желании радушного семейства почтить дорогих гостей. Между тем вся Волчья Надежда всполошилась, готовясь к отбытию маркиза; отъезжающие расплачивались по счетам, обменивались рукопожатиями с поселянами, седлали коней, закладывали экипажи и раздавали чаевые. Маркиз вручил бочару изрядную сумму для челяди; Гирдер хотел было поначалу присвоить ее, тем более что стряпчий Дингуолл всецело его в этом поддерживал, ссылаясь на понесенные тороватым хозяином издержки, без которых не было бы и благодарности. Однако, несмотря на столь авторитетное суждение, Джон как-то не решился умалить блестящий успех своего гостеприимства неблаговидным поступком и только объявил слугам, что они будут последними свиньями, если вздумают покупать бренди в чужих погребах, а так как не было никаких сомнений относительно того, каким именно образом они употребят даяние маркиза, то бочар утешал себя мыслью, что денежки все равно перекочуют в его карман, причем без малейшего ущерба для его чести и совести.

Пока шли приготовления к отъезду, Рэвенсвуд отозвал в сторону Калеба и обрадовал старика, поведав ему, правда в очень осторожных выражениях — ибо слишком хорошо знал пылкую фантазию своего дворецкого, — о благоприятной перемене, которая ожидается в его судьбе. Он тут же отдал Калебу большую часть личных денег, чуть ли не клятвенно заверив, что почти наверняка получит большие суммы по приезде в Эдинбург. Затем он строго-настрого приказал Калебу, грозя иначе лишить его своего расположения, прекратить набеги на жителей Волчьей Надежды, их погреба и другие владения, на что, к немалому удивлению Рэвенсвуда, старый слуга охотно согласился.

— Конечно, — сказал он, — стыдно, бесчестно и даже грешно разорять этих бедняг, когда можно обойтись собственными средствами. К тому же,

— прибавил он, — нужно дать им небольшую передышку, чтобы потом в случае надобности можно было бы вновь на них приналечь.