Переселенцы - Дмитрий Григорович

Солнце стояло на самом полудне, когда он вышел из кабака. Платок, который, по мнению его, попросту украден был Софроном, мигом перенес его к встрече со столяром; при этом досада, чувствуемая против целовальника, выскочила из головы Егора, чтоб уступить место соображениям о механике, которую придумал он утром после того, как Иван поколотил его. Торопливое ковылянье левой ногой и улыбка ясно показывали, что горбун не сомневался в успехе своей выдумки. Пройдя шагов сто, он встретился с двумя погонщиками, которых видел в кабаке и которые гнали теперь волов, предназначенных для отправки в Москву. Егор подбоченился и гордо осведомился, дома ли Федор Иванович.

– Лошадь велел запрягать… ехать собирается, – возразил один из погонщиков, между тем как другой звонко посвистывал, подгоняя быков.

Егор пустился чуть не в бежки. Десять минут спустя он приближался уже к усадьбе, которая находилась от кабака всего в полуверсте. Она занимала десятину луга; все это место обнесено было небольшой канавой и валом; при входе в усадьбу находился небольшой бревенчатый дом, глядевший передним фасадом на дорогу; немного далее, по одной линии, помещались: экипажный сарай, конюшня и длинная мазанка, в которой жили работники Карякина и останавливались погонщики, пригонявшие скот; на противоположном конце усадьбы возвышалось долговязое бревенчатое здание, служившее складочным местом для кож, сала, воловьих рогов и других предметов в этом же роде, которыми торговал отец Карякина. Собаки, о которых упоминал Егор, помещались в конуре, одна – при входе в дом, другая – подле долговязого амбара. Они, надо думать, действительно были очень злы: не задерживай их цепь, они бросились бы даже на Егора, хотя он считался домашним человеком. Егор прошел мимо лошади, которую запрягал батрак в беговые дрожки, и вошел в дом задним крыльцом. Федор Иванович совсем уже готов был, чтоб ехать к Анисье Петровне; он только что напомадил волосы и вытирал жирные пальцы рук о старый халат, валявшийся на стуле.

– Что ты, каналья, так долго шлялся – а? – спросил Карякин, не поворачиваясь к горбуну и принимаясь расчесывать свои кудри перед маленьким зеркальцем, стоявшим на столе.

Такое приветствие со стороны приятеля и «человека-души», как называл его горбун, сильно ему не понравилось.

– Ну, бог с вами! когда так, пускай все пропадает! – произнес он, махая рукою. – Для вас хлопочу, как собака бегаю, язык высунув… Бог с вами!..

– Ну тебя! – крикнул Карякин, топнув ногой, потому что пробор не удавался. – Где платок? Отдал? Что она сказала? – примолвил он, ласково поглядывая в зеркало.

– То-то платок… теперь: платок!.. да вы послушайте…

– Ну?[116]

– Платок – фю! вот где платок! – вымолвил Егор, делая движение, как будто разрывает что-то на тысячи кусков.

Он рассказал Карякину о встрече своей с Иваном, рассказал, кто был Иван, когда пришел в Панфиловку, и какой имел интерес вступиться за Машу.

– Как же он смел платок разорвать?..

– Так, взял да и разорвал! «Плевать, говорит, мне на вас!» Федор Иванович разразился ругательствами; он поклялся измочалить арапник на плечах Ивана при первой с ним встрече.

– Ну, Федор Иваныч, теперь вот какая штука! – вымолвил Егор, двигая бровями и подмигивая, – что вы скажете, коли да эта Маша будет здесь завтра же вечером, а может, и утром – а?

– Ах ты, каналья! – крикнул Карякин, думая, что Егор над ним потешается.

– Нет, вы позвольте, Федор Иваныч… позвольте: настоящее говорю… завтра будет! Такую уж механику подсмолил, Федор Иваныч! – примолвил он с комическим унижением. – Федор Иваныч, прикажите дать опохмелиться…

– Ничего не дам! – сказал Карякин, который был щедр в тех только случаях, когда хмель шумела в голове его; к тому же он думал, что горбун хвастает, врет по своему обыкновению. Высказав ему свое мнение, Федор Иваныч объявил, что водки давать не за что.

Егор клялся между тем, что сдержит свое обещание; он позволял бить себя три месяца сряду, просил выгнать из усадьбы, если завтра Маша не придет к Карякину. Он просил только предоставить ему это дело и не расспрашивать о средствах.

– Ну, хорошо! – сказал Карякин, – будет по-твоему, каждый день по графину водки и десять целковых награжденья.

– Ладно! по рукам! – крикнул Егор, протягивая руку, которую Карякин оттолкнул.

Он повторил свое обещание; но так как Егор снова пристал с водкой, Карякин шлепнул его по лбу ладонью, надел картуз, вышел, посвистывая, на крыльцо, сел на дрожки и, хлопая арапником, полетел к Анисье Петровне на хутор.

– Погоди ж ты, поганый купчишка! дай срок… мы с тобою за все сквитаемся! – проговорил горбун, прищуриваясь на облако пыли, которое оставляли за собою карякинские дрожки.

Он заложил волосы за уши, плотно надел картуз и направился в луга, в ту сторону, где находилась мазанка переселенцев.

VI. Выходка Ивана и выдумка Егора

Как только у Ивана отошло сердце[117], он понял, как поступил глупо и необдуманно, дав волю кулакам своим. Не лучше ли было бы оставаться в стороне и вполне довериться Маше? Он, конечно, проучил горбуна: горбун не станет теперь бегать за девушкой; но так как Маша не потакала Егору, не слушала его речей, не принимала подарков, он мало-помалу сам бы отстал; за ним отстал бы, наконец, и Карякин. Оба увидели бы, что здесь взятки гладки. Заступничеством своим Иван даст только огласку; о ней теперь пройдет худая слава по всему околотку – уж это верно; Егор сильно об этом постарается. Пожалуй, еще слухи дойдут до Катерины… Этот Егорка – плут первой руки, все говорят: от него все станется… Он и без того накануне грозил чем-то девушке: что значили эти угрозы?

Иван лег в траву и положил голову в ладони. Но чем больше соображал он обо всем случившемся, чем больше обдумывал последствия, тем яснее видел, какую сделал оплошность. «То-то вот, давно следовало бы послушать Катерину, давно следовало бы определиться к работе, к месту: ничего бы этого не было. Одно из двух: или доверять Маше, или нет; если доверяешь, так чего же еще тут вступаться?.. Эх, худо дело! хуже всего то, не знаешь теперь, как исправить!» – повторял Иван, которым с каждой минутой сильней и сильней овладевало смущение и беспокойство.

Он думал, думал и, наконец, придумал открыться во всем племяннице Анисьи Петровны. Племянница расскажет тетке о проделках Карякина; тетка, верно, рассердится на Машу и выгонит ее вон из хутора; Маша вернется к матери… Иван отправится в луга, повинится во всем перед Катериной, уйдет в тот же день в город и начнет работать как лошадь. Иван не сомневался, что помощь, которую может получить через него семейство Лапши, будет гораздо значительнее той, которую доставляла Маша, живя батрачкой; семейство не останется, следовательно, в накладе – за это он ручался; кроме того, сама Катерина скажет ему спасибо, когда узнает причину, которая вынудила его прибегнуть к племяннице Анисьи Петровны. Этим способом Карякину и Егору окончательно отрезаны будут все пути к заманиванию девушки. Поди-ка, попробуй, сунься в мазанку Катерины! Решившись на такой подвиг, Иван, не медля ни минуты, отправился в Панфиловку. Дорогой он принялся обсуживать, как бы удобнее привести в действие свое намерение: для того необходимо было проникнуть на барский двор или в сад, выждать там барышню и наедине переговорить с нею… Все это тотчас же оказалось невозможным: Пьяшка портила все дело.

«Уж от нее не уйдешь!.. ничем не отделаешься», – подумал Иван.

Надо заметить, что в последнее время Пьяшка преследовала столяра с большею еще настойчивостью, чем Егор преследовал Машу. Егор ловил Машу, Пьяшка ловила Ивана. Стоило Ивану показаться подле дома помещицы, Пьяшка вырастала пред ним как из травы. Преследования Пьяшки, по всему видно, не были, однако ж, внушаемы чувством ненависти: черные, маслистые глазки ее ласково устремлялись на молодого столяра; при встречах с ним в руках ее всегда появлялись обломки лепешки, кусок пирога, огурец или яйцо; вступая в разговор с молодым парнем, она как бы нечаянно совала ему в руку эти припасы. Предчувствие не обмануло Ивана: едва поровнялся он с маленьким флигельком помещицы, Пьяшка показалась на пороге. Она держала обеими руками суповую чашку; к подолу ее цеплялся семилетний оборванный мальчик, о котором она никогда не упоминала; мальчик поражал, однако ж, сходством с Пьяшкой. Увидев Ивана, она тотчас же остановилась и принялась покручивать головой, украшенной на затылке пучком волос величиною с грецкий орех. Отступить было поздно; Иван подошел к ней и поздоровался.

– Здравствуй, Ваня, здравствуй… – заговорила Пьяшка, толкая ногой мальчика, который так дергал ее за подол, что суп в миске начал плескаться, – куда это ты шел, Ваня? – примолвила она, поглядывая на парня радостными, светящимися глазками.

– Так…. мимо шел.

– Что ж это ты, Ваня, никогда не зайдешь покалякать? Обещал, а не зайдешь… Приходи нонче вечером, как скотину пригонят. У нас никого нет, один Дрон… да тот ничего… почитай глухой совсем.