Переселенцы - Дмитрий Григорович

– То-то вот и есть, – произнес Андрей, пожимая губами и покачивая головой, – не надо было пускать к себе этого мошенника Егора. Я и прежде говорил о нем Катерине; он ко мне николи не ходит… От него уж не жди хорошего!.. Не знаю только, с чего он все это наделал?.. Потому больше, должно быть, Маша завсегда прочь его гоняла, не слушала его… он взял да и сделал…

– Что ж он сделал такое? – спросил Иван таким голосом, как будто в горле его кол засел.

– А то сделал, пришел нонче в обед к Катерине, да и говорит ей… Сама нам под конец обо всем этом рассказала. «Маша, – говорит… так, к примеру, зачал стращать Катерину, – Маша, слышь ты, была у Карякина, а теперь заспесивилась, идти больше не хочет… Так вот, Карякин-то добре осерчал на девку; послал, слышь ты, – это все Егор рассказывает, – послал, слышь, его, Егора, к Катерине с такими словами: «так и так, говорит, дочь твоя приходила ко мне; чего ж она, говорит, теперь спесивится? Теперь уж дела, говорит, не поправишь; так пускай уж лучше ко мне ходит… Ты, говорит, заставь ее; по крайности дело тогда промеж нами останется, никто об этом не узнает… А коли не заставишь, говорит, хуже будет: я, говорит, расславлю, по всей округе расславлю, кто у тебя дочь-то была…» Та, как услыхала, сюда бежать, да, не разобрамши-то дела, и давай дочь таскать.

– Где ж Маша?.. – спросил Иван.

– Увела с собою.

– Совсем?

– Нет, – возразила Прасковья, – на три дня увела… Девка уж добре убивается очень, потому и взяла к себе.

– Что ж это такое, родные вы мои? что ж это?.. Где ж правда-то?.. – воскликнул Иван, отчаянно махая руками. – Где ж это он!.. я убью его!..

– Кого убьешь?

– Егора.

Надо думать, лицо Ивана, несмотря на улыбку, которая раскривила его пополам от правого уха до левого, показалось Андрею и жене его не совсем благонадежным. Оба подскочили к столяру и схватили его за руки.

– Что ты, глупый? Перекрестись лучше… – сказал Андрей. – Оставить надо все это дело.

– Да тебе-то что? Брат ты, что ли, али сродственник?.. – проговорила Прасковья. – А хошь бы и брат был – все одно; коли разум в голове есть, надо оставить!.. Найдется и без тебя, кто проучит за все лихие дела… Что ты? что ты? очнись! Не твое дело совсем… лучше молчи да виду не подавай никакого…

Андрей и жена его долго уговаривали Ивана. Действием ли разумных речей их или благодаря собственным размышлениям и мягкости нрава, Иван мало-помалу угомонился; он под конец дал даже клятву слова не сказать Егору, если случай приведет с ним встретиться. При всем том Андрей и жена его не пускали Ивана от себя во весь вечер и пригласили даже остаться у них на ночь.

VII. Филипп и Степка

В эту ночь, часам к одиннадцати, должен был показаться полный месяц; но тучи так сгустились к этому времени, что не было возможности заметить, как взошел он и как потом закатился. Ночь была очень черна: нельзя было различать даже тех предметов, которые возвышались в степи над линиею горизонта; небо и степь были одинаково черны. Изредка в той или другой стороне вспыхивали отдаленные молнии, или, вернее, зарницы, потому что за ними не следовало громовых ударов. Воздух был недвижим и душен. Малейший звук слышался на далеком расстоянии. Но так как на десять верст кругом находились всего три-четыре хуторка и одно небольшое село, то все ограничивалось лаем собак и стуком в деревянные караульные доски. Раз далеко за Панфиловкой прозвучал колокол; в той стороне располагалось село, куда жители окрестных хуторов ходили к обедне; но звуки колокола скоро замерли, и степь снова погрузилась в непробудное молчание. Не было возможности определить с точностью часа; но, принимая в соображение давность заката, можно было думать, что было близко уже к полуночи.

Около этого времени Филипп и Степка подходили к дороге, которая пролегала от знакомого нам кабака к усадьбе Карякина. Они шли, впрочем, не от кабака, а с противоположной стороны. Им оставалось версты полторы от усадьбы; дорога представляла самый кратчайший и вместе с тем самый верный путь; но они или не торопились, или по расчетам Филиппа следовало им избегать дороги: они шли степью; изредка Филипп посылал Степку к дороге, чтоб увериться, точно ли идут они по одному направлению с нею. Чем ближе придвигались они к усадьбе, тем более голос того и другого понижался. Если Степке случалось засмеяться или пугнуть ночную птицу, которая близко пролетала, Филипп осыпал его бранью или давал тумака; последнее, впрочем, случалось редко: отец убедился, что тумаки подстрекали только мальчика действовать наперекор его приказаниям. Такое расположение мальчика к противоречию вынудило под конец отца совсем прекратить тумаки; план, задуманный им, требовал, казалось, большой осторожности; он часто останавливался и прислушивался к малейшему звуку. Раз они дали огромный крюк в целую версту, чтоб избежать встречи с гуртом, который лежал на отдыхе подле дороги. Пройдя еще несколько времени, Филипп остановился и стал прислушиваться долее обыкновенного, хотя на этот раз ни один звук не нарушал молчания степи. Он тихо подозвал Степку.

– Э! – отозвался мальчик.

– Тише… дьявол! – прошептал отец, оглядываясь вокруг, – теперь близко… Ты рази не видал, какие там собаки-то?.. Может, на ночь-то спущены: как раз сцапают!.. Заверни штаны повыше колен, а я пока лапти сыму, – заключил Филипп, садясь на траву.

– Аль жаль лаптей-то? – спросил мальчик, стоявший уже с засученными выше колен штанишками.

– Здесь бросить надо – вот что, – возразил отец, – без них легче… ноги не так шумят.

Степка ощупал грудь, которая сильно выпучивалась от чего-то, засунутого ему за пазуху и что громко хрустело; после этого он бросился на траву, перевернулся на спину и поднял кверху обе ноги.

– Тише… сатана! – прошептал сквозь стиснутые зубы Филипп, – говорят, собаки услышат…

Степка вскочил на ноги и подошел к отцу.

– Батя… ну, а как я не пойду с тобою? – произнес он таким голосом, как будто хотел поддразнить его.

– Э! глупый… право, глупый! – возразил отец задобривающим голосом, хотя в сердце его кипело негодование и он рад бы был, кажется, тут же на месте уходить своего спутника.

– Ну, а что дашь, коли пойду, коли все по-твоему сделаю? – спросил Степка.

– Ведь сказал, сапоги куплю, рубаху новую – красную, шапку… опричь того, денег дам – покупай, что полюбится!

– Да денег-то, может, еще не найдем… может, горбун-то прихвастал.

– Рази я на его слова полагаюсь? Ты, стало, не слыхал, что целовальник-то сказывал?.. «О себе, говорит, много нахвастал, а у купца у этого, говорит, точно, денег множество. Недавно гурт продал – все деньги дома… и лежат, говорит, точно, где горбун указывал…», стало быть, так…

– Да ведь вот он сказывал также, и у дяди Лапши денег-то много… нам бы лучше туда сходить: там не так опасливо… Я ведь про них не теперича знаю все… – подхватил Степка, снова как бы поддразнивая отца.

Бесцеремонность и бесстрашие, которое заметно было в обращении Степки с Филиппом, объяснялось тем, что мальчик посвящен уже был во все тайны отца. Это произошло совершенно случайно. Вскоре после переселения семейства Лапши из Марьинского самая отчаянная крайность застигла Филиппа: нужно было или лезть в опасность и подвергнуться быть пойманным, или подавить в себе злобу против Грачихи и к ней отправиться. Он избрал последнее. Филипп явился очень кстати; ворожба черневской колдуньи как-то приостановилась на это время: Грачиха пустила Филиппа; ей известно было, что никто ловче его не уведет лошади, которую потом придут к ней же отыскивать. Начались переговоры. Степка, как и всегда в подобных случаях, отправлен был в сени. Но Степка подрос; подросло также и его любопытство. Он отворил дверь с таким искусством, что ни Филипп, ни Грачиха этого не заметили: прокравшись к перегородке, мальчик услышал весь разговор: он узнал прежде всего, что у него был дядя Лапша и тетка Катерина, которых отец обкрадывал, стращая их поджогами; узнал, что сродственники эти отправлены господами в степь; услышал, как отец, узнав, что Лапше даны были деньги на переселение, тотчас же высказал желание последовать за ними. В продолжение этой беседы Филипп и Грачиха часто не сходились, ссорились. Благодаря упрекам и угрозам, которыми чернёвская колдунья осыпала тогда Филиппа, Степка узнал о многих проделках отца. Но любопытство дорого стоило Степке: он зазевался, попался отцу и чуть не поплатился ребрами, а может, и жизнью; но он вышел невредим из-под отцовских кулаков и пинков Грачихи…

Степка как будто предвидел, как будто предчувствовал, какую выгоду принесет ему это подслушиванье. С того же самого дня отец сделался к нему гораздо снисходительнее. Филипп начинал даже побаиваться сынишку: одна мысль, что этот ребенок, который бродит с ним всюду, все знает, все видит, и который одним словом, одним криком, одним неосторожным поступком или действием каприза может выдать его с руками и ногами, склоняла Филиппа к снисхождению; он иногда даже льстил ему и подлаживался всячески: другого способа не было управляться с пострелом. Филипп начинал грозить – и Степка начинал грозить. Только лаской да потачкой, – как ни тяжело было Филиппу, как ни кипело его сердце, – но этим только можно было купить себе безопасность. Мы видели из приведенного выше образчика, как ловко пользовался Степка новым своим положением.