Перед бурей - Михаил Старицкий

Богдан теперь правил сам рулем; могучая грудь его вздымалась высоко, глаза горели отвагой, лицо дышало благородным огнем. От времени до времени он подбадривал козаков и могучими ударами весла направлял дрожавшую чайку. Буря давно уже сорвала с него шапку и трепала в клочья жупан, а он стоял неподвижно и твердо и, казалось, вызывал бурю померяться с силой козачьей.

У ног Богдана сидел дед и мрачно поглядывал на море.

— Ишь, рассатанело как! — ворчал он. — Если часа через два-три не перебесится, то всех пустит ко дну!

Но буря не только не думала утихать, а свирепела все больше и больше. Уже начало заливать чайку с боковой козаки не успевали отчерпывать воду.

Тогда дед поднялся к мачте и, ухватившись за нее, воззвал ко всем громким голосом:

— Товарищи-братья, верно, есть среди нас тяжкий грешник, и бог через него карает нас всех! Покаемся! Пусть виноватый искупит свой грех и спасет братьев!

Уже и до этого метался Грабина; горячка снова подняла угасавшие было в нем силы и воспалила бредом и отчаяньем мозг.

Услышав призыв деда, обезумевший больной поднялся с горячечною силой одними руками на нос чайки. Бледное землисто-мертвенное лицо, синие губы, широко раскрытые очи и трепавшаяся по ветру чуприна произвели на всех ошеломляющее впечатление. Хриплым, но слышным и в бурю голосом заговорил, застонал этот вдруг восставший мертвец:

— Простите меня, братья, я грешник великий, проклятый небом. Я грабил, терзал людей, губил семейства, позорил честных дочерей, убил мужа сестры моей... Это кара за тот страшный грех. Простите, молитесь за мою грешную душу!

И прежде чем кто-либо очнулся, он, поднявшись на локтях, перевалился за борт и исчез под обрушившеюся массой зыбкой стремнины.

— Спасайте! — крикнул было ошеломленный Богдан; но через мгновение чайка взлетела уже на другую бурлящую гору, и над ушедшим провалом высились новые пенистые гребни.

— Оставь, пане атамане, — отозвался сумрачно дед, — не найдешь его: море не возвращает своей добычи. Да и без того ему было уже не вставать: до вечера, до ночи, может быть, еще дотянул бы, не дальше, а так хоть укоротил себе муки.

— Да, укоротил, — произнес взволнованным голосом Бог­дан, — только он в это время не о своих муках заботился, а о своих братьях-товарищах: для спасения их послал он так спешно к богу на суд свою душу. Помолимся ж за нее, друзи!

— Прости ему, боже! — поднял дед руки к мрачному небу, и все перекрестились, сняв набожно шапки и промолвив тихо:

— Царство небесное, вечный покой!

Эта короткая молитва находившихся в пасти смерти людей, их застывшие в суровом мужестве лица, развеваемые бурей чуприны представляли на этой мятущейся во все стороны скорлупе и картину ничтожества человеческих сил, и подъем незыблемого величия духа.

— Гей, батьку, пане атамане, — крикнул через некоторое время молодой козак Рассоха, — дай помощи! Заливает чайку вода!

— Через весло, гребцы, вниз! — крикнул Богдан. — Черпайте шапками, пригоршнями, чем попало! Только бодрее, хлопцы, бодрее! Буря уже поддается!

Половина гребцов бросилась в трюм и рьяно принялась отливать прибывавшую воду; воодушевились энергией и упавшие было духом товарищи: слова атамана подбодрили всех. А ураган хотя и не утихал еще, но зато и не увеличивал своего бешенства; несущиеся тучи становились прозрачнее и светлее; оторванные их крылья не касались уже разбившихся в пену вершин; ветер только стонал, но среди глухого, грозного шума не слышалось уже зловещего визга и свиста.

— Крепитесь, детки! — возгласил дед. — Уже перебесилось море! Помирилось на покойнике! Дружнее только, дружней!

Со всех сторон чайки стала торопливо выхлестываться вода, дробясь о спины и головы гребцов; впрочем, и без того их хлестали срывавшиеся с боковых воли струи, и, промокшие до нитки, они не обращали даже внимания, окачивает ли их снизу или сверху водой.

Богдан глянул кругом и заметил, что море как будто и потемнело, и прояснилось; сначала только вблизи чернели дрожащие бездны и высились темные волны, а вдали дробящиеся брызгами и пеной гребни застилали весь горизонт непроницаемою, белесоватою мглой, словно вихрилась снежная вьюга; а теперь эта мгла делалась как бы прозрачнее, сквозь нее виднелись уже темные силуэты мечущихся друг на друга валов. Но как Богдан ни напрягал своего зрения, а не замечал на вершинах их ни единой чайки.

— Что-то, диду, не вижу я, — обратился он тревожно к Нетудыхате, — ни одной нашей чайки.

— Черное море пораскидает, — мотнул головою старик, — только потопить вряд ли потопит: вот эти крылья не дадут опрокинуться лодке... разве, рассатанев, пообрывает их.

А камышины, прочно прикрепленные к бокам, спасали, видимо, от аварии чайку, они, несмотря на самые отчаянные взлетания, и падения, и скачки, держали постоянно в равновесии лодку и не допускали ее ни накрениться опасно, ни опрокинуться.— Э, да уже проходит, проходит, — указал дед на дальний горизонт, приставляя одну руку к глазам, — вон синеет на желтой бахроме, словно волошка в жите, синее небо. Не журитесь, хлопцы, — крикнул он весело ко всем, — буре конец! Помните мое слово, не пройдет и часу, как засинеет небо и заблещет на нем любое солнышко!

— Дай-то боже! — отозвались гребцы, взмахивая энергичней веслами.

— Хоть бы обсушило, а то ведь с нас аж хлещет, — заметили другие.

— Зато чистые теперь, выкупались важно! — пошутил и атаман, налегая на руль.

— Правда! — откликнулись все дружным хохотом, и сумрачное выражение лиц сразу исчезло, глаза оживились огнем, послышался сдержанный говор.

Дед был прав: синие точки на краю горизонта вытягивались в большие светлые пятна; наконец и над головами козачьими распахнулась темная, дымящаяся завеса, а услужливый ветер стал рвать ее больше и больше, унося вдаль отрепья... А вот проглянуло и солнце, осветило взбаламученное грозными волнами море, и оно заблистало темными сапфирами, засверкало в гребнях изумрудами.

— Как думаете, диду, — обратился Богдан, вытирая рукавом сорочки выступивший на лбу крупными каплями пот, — где мы теперь? Куда нас, по-вашему, занесло?

— Да, сдается, гнало нас больше к Крыму, — ответил, подумавши, дед, — ведь ветер сначала бил нам в затылок, значит, гнал нас прямо на полдень, а потом повернул как бы в правую щеку... стало быть, с заходу начал дуть, ну, выходит, и повернул на Крым.

— А как думаете, далеко он, этот Крым?

— Да кто его знает? — почесал дед затылок. — Теперь, почитай, перевалило уже за второй полудень... Если повернуть левее, то скоро, думаю, и берег можно увидеть.

— А где мы теперь?

Дед развел руками.

— До Кафы далеко или нет?

— До Кафы? — изумился дед. — Что ты, бог с тобою, сынку, — куда махнул! Да Кафа ж на другом берегу Крыма! Нужно обогнуть его поза Херсонес{98}, тогда только можно попасть в Кафу... до нее ходу дня два-три... если добре гнать... А тебе, сынку, на что Кафа?

— Да нельзя же, — нерешительно начал Богдан, — двигаться через море, не собравши всего товарыства, всех чаек, не оставлять же здесь кого на погибель? А ведь их будет прибивать к берегу... значит, там и собираться, — это раз; а потом, чтобы даром не терять времени, навестить бы Кафу, эту нашу невольничью тюрьму, вызволить наших братьев да и двинуться потом вместе на басурман.

— Не выпадает, пане атамане, — покачал задумчиво головой Нетудыхата, — поверь мне, сыну, на слове...

— Да что вы, диду, говорите... — смутился Богдан. — Я ведь так себе только думаю, а не то, что намерен...

— Так, так, ты ведь, сынку, и сам был другой думки, — прояснел дед, — только вот, по-моему, коли поджидать товарыство, так на этой стороне... Да чайки скоро и сбегутся... только перестанет бурхать, так и начнут вырынать из моря... А собравшись, нужно, не гаючи часу, лететь к берегам Анатолии, чтоб врасплох наскочить... А к Кафе и не рука теперь, и опасно: куда-куда, а в Кафу-то уж наверно дали знать, если хоть одна из тех бритых собак осталась в живых.

— Так, верно! — должен был согласиться Богдан, хотя желание исполнить предсмертную просьбу друга и влекло его в Кафу.

Между тем небо совершенно очистилось и светилось уже чистой лазурью; только на восточном краю горизонта темнели еще клочья разорванной, исчезающей тучи, а запад был весь залит лучами яркого весеннего солнца; они уже хорошо грели в этих широтах, что особенно приятно почувствовали прозябшие козаки.

— Эх, благодать! — отозвался восторженно Рассоха, скидывая свою сорочку. — Тело-то так живее протряхнет.

— А что, братцы, — заметил другой, — славную Рассоха придумал штуку, — скидывай все сорочки с плеч!