Под игом - Иван Вазов

Гроб поставили против архиерейского кресла на четырехугольную мраморную плиту с высеченным на ней двуглавым орлом, и он стал центром, вокруг которого толпился народ с зажженными восковыми свечами.

Заупокойная литургия началась торжественно; синие облака курений поднимались из кадильниц к сводам; перед алтарем стояли большие подсвечники с горящими свечами, зажгли все люстры, так что вся церковь была залита светом. Весь этот блеск должен был хоть немного утешить убитое горем семейство Лалки.

Для этой же цели пригласили учителя Климента произнести надгробную речь. Как богослов, он владел даром красноречия и умело пользовался цитатами из Священного писания. Но он отказался говорить, ссылаясь на недомогание. Тогда стали просить Франгова. Немного поколебавшись, он согласился и поднялся на вторую ступеньку архиерейского кресла. Священники прервали пение, и в церкви наступила тишина.

Очень взволнованный, учитель устремил глаза на покойницу и начал громким, но дрожащим голосом:

—Братья и сестры!

Однако он был тотчас же вынужден прервать свою речь. У выхода творилось что-то странное. Народ, стоявший у дверей, почему-то засуетился, заметался; послышалось тревожное шушуканье, затем — громкий испуганный говор. Волнение, перекатываясь все дальше в глубь храма, вскоре достигло передних рядов, стоявших у гроба. Сумятица была невообразимая.

—Идут! — кричали одни.

—Ой, ой, ой, матушки, идут! — визжали тут и там женщины.

—Кто идет? — откликались мужчины.

—Турки! Турки!

Началась паника: визг, вопли, истошные крики оглашали дом божий. Люди, как перепуганное стадо, бросились бежать кто куда, не зная, где скрыться. Плотная толпа сбилась вокруг чорбаджи Юрдана и Стефчова. Каждый рассчитывал, что возле этих людей, наиболее влиятельных среди турок, он скорей найдет защиту и будет пощажен вместе с ними. Прочие, а их было большинство, бросались из стороны в сторону и с криками метались по церкви как безумные. Молодые женщины со стонами без чувств падали наземь, но никто не приходил им на помощь; какие-то старухи оказались на ступенях алтаря и были растоптаны. Безумный ужас отражался на всех лицах; у многих они были белее и мертвеннее, чем у Лалки.

Один Кандов оставался безучастным. Стиснув руки, он неподвижно стоял у гроба и скорбно смотрел на покойницу.

Но вот с верхней галереи послышался голос Соколова:

—Не пугайтесь, ничего не случилось!

Он еще в самом начале паники поднялся на галерею, чтобы посмотреть из верхнего окна, что творится снаружи, на площади, но не обнаружил ни малейших признаков тревоги. Никаких турок не было; только Редактор и его дружки поднимались на паперть. Стараясь успокоить народ, Соколов охрип от крика, но в, шуме и сутолоке голоса его не было слышно.

Однако вскоре ему стали вторить другие голоса:

—Успокойтесь, люди добрые, все благополучно!

—Кто же нас напугал? — крикнул кто-то.

—Кто обманул народ?

Пыхтя и отдуваясь, в церковь ввалился Редактор со своими собутыльниками. Они начали креститься, не подозревая, что паника произошла из-за них. Оказалось, что Рачко, убежав от погони, с перепугу кинулся в церковь и, когда какие-то старушки спросили, отчего он так бежит, крикнул:

—Идут!

—Кто идет?

—Капасыз[102] и другие с ним! Много… много…

Толпа разобрала слова: «Капасызы… много… много…» Этого было достаточно для людей, которые уже больше месяца ожидали нападения турок. Началась паника…

XXII. Философия и воробьиная чета

Не дожидаясь конца заупокойной обедни, Кандов вышел на улицу.

Странное дело! Он выходил из церкви немного ободренный.

Вид смерти неодолимо смиряет всякое душевное волнение, связанное с земными интересами; зрелище тленности человека ослабляет нашу зависимость от мира земного. Заботы, пламенные привязанности, страсти, вожделения живых людей бледнеют и становятся призрачными и смешными перед бескрайными просторами вечности…

«Ну вот, эта Лалка умерла, теперь она уже только труп, а завтра превратится в прах. Как она побелела, какая она страшная… Умерла, умерла!.. А Рады в церкви не было!.. Да и зачем она, Рада? Странно, как ослепила меня эта девушка. Посмотрел бы на меня сейчас кто-нибудь, сказал бы, что я сумасшедший. А как знать, может, я и впрямь сошел с ума?.. Из-за чего? Из-за нее. Да кто же она такая, к чему мои бесконечные мученья, мои долгие бессонные ночи? Из-за чего все это? Из-за женщины, из-за второй Лалки, которая завтра тоже умрет и превратится в труп, в прах. Любопытно знать, мог бы я по-прежнему любить Раду, доведись мне увидеть ее вот такою же, в гробу, увидеть, как ее зарывают в могилу, червям на пропитание… Какая глупость, мерзость!.. Не правда ли? Да и в самом деле, кто такая эта Рада, — это ничто, ничто, — да, ничто! — заполняющее все мое существо, всю мою вселенную, мой рай, мой ад?.. Что она такое? Скелет, обложенный противным сырым мясом… Большая куча костей, мускулов, крови, жил, волокон, нервов, сосудов, желез, тканей, суставов; и все это сегодня называется Радой, а завтра сгниет, превратится в прах, в тлен… Тьфу! И все это я люблю! Из-за этого я погибаю! Мой всемогущий дух, мой божественный разум, моя беспредельная мысль присосались к этому нелепому тленному куску, запутались в этой паутине!.. Страшно, безумно!.. И как это я не отрезвел раньше, не сказал себе: «Эх, Кандов, Кандов! У тебя — другое призвание, великое призвание, и нечего тебе вздыхать по какой-то юбке…» Какие широкие просторы лежат передо мною, — два огромных чудесных мира — наука и родина — раскрывают мне свои объятия… И сколько в них жизни, подвигов, чудес, борьбы и славы!.. Но я этого не вижу, а вижу лишь какое-то жалкое создание, о чьем существовании я бы и не подозревал, если бы мне не довелось встретить его; да и оно само, это создание, не понимает, для чего оно существует… Срам, срам, срам! Надо было мне увидеть мертвую Лалку, чтобы понять, к какому ничтожеству прикована моя душа. Но теперь она, как пробудившийся орел, расправляет крылья и, как он, вольно и свободно парит в бесконечных просторах… Как я теперь счастлив!»

И Кандов все шел и шел куда-то, углубившись в эти освежающие размышления. Он чувствовал, что тяжкое бремя свалилось у него с плеч. Теперь он победоносно улыбался. И сам, посмеиваясь, дивился тому, как жалко и глупо завершилась в его душе эта борьба! Он выкинул из своего сердца Раду, как выбрасывают в окно ненужные черепки разбитой миски… Образ Рады был уже так далек от него, так бесконечно далек! Бледный, безжизненный и бесплотный, он терялся в беспредельной мгле, как сон, развеянный внезапным пробуждением. И Кандову казалось, будто он очнулся от сна, родился вновь; пелена спала с его глаз, теперь он все видел ясно, все понимал, интересовался всем окружающим, всеми мелочами жизни. Приветливо, как никогда, здоровался он со встречными; разговорился с Павлаки Недевым о его розовых насаждениях; спросил, какая была цена на розовое масло в прошлом году и сколько мускалов[103] рассчитывает он получить в этом; зашел в бакалейную лавчонку, купил черешен и в прекрасном расположении духа направился домой.

Он был так весел, словно шел не с похорон, а со свадьбы.

Когда он проходил мимо какого-то сада, на голову ему посыпался жемчужный дождь белых лепестков.

Подняв глаза, Кандов увидел, что это цветы сливы, протянувшей свои ветви над улицей. Лепестки падали с ветки, на которой резвилась парочка воробьев, целуясь клювиками…

Кандов окаменел!

Все его красноречие, вся его философия рассеялись, как дым, при виде этой любовной сцены…

Он выронил из платка черешни и схватился за лоб. Долго стоял он так, не двигаясь с места.

—Ты болен, Кандов, болен! — безнадежно пробормотал он. — Да, ты болен, братец, и надо тебе полечиться, мой милый Вертер.