Парус (сборник) - Владимир Шапко

Кроме Аверьячкиной, за столом заметной была ещё одна женщина. Представительница Дома инвалидок. Инвалидица-патронесса. Серьёзная, в годах, вся в чёрном. Её ножки под столом напоминали кабельные подводы к трансформатору… Когда приходилось ей удерживать неуёмную Яркаеву, попавшую-таки за стол от комсомола – ножки с пола снимались и начинали опасно хлестаться.

Так случилось и при появлении Сашки в трусах – Яркаева сразу заподпрыгивала: «Саша! Саша! это я! привет!» И инвалидица не находила опоры под столом, удерживая комсомолку…

Сашка затосковал. Захотелось повернуть назад. Сашка зло продвигался за чьей-то голой спиной. Угрястой, как коврик.

Врачей в помещении казалось слишком много. Собрались словно перед конференцией какой, перед собранием. На всех, естественно, белейшие халаты. Как пожизненная форма бездельников – в больших накладных карманах руки можно держать вечно.

Активные сверх всякой меры, бегали медсёстры. Все с полыхающими щёчками. Все посланы на практику из медучилища. Как бы невестами для призывников. Перебегали из кабинки в кабинку. Все нервноногие. В халатики затянутые до невозможности. Ну прямо-таки – сверло́вки!

Сашка всё продвигался вдоль кабин, раскрытых для зрителей совершенно. По-прежнему оставался в трусах. Но уже вроде как – демонстрационно. Показ мод, товарищи.

«Рост 197! (Голосок сверловки звенел. Как лакмус, вспыхивали щёчки.) Вес… 97 и 5!»

Врач смотрел вверх на Сашку. Перед комиссией парень помылся в бане, и чуб – поражал. – Вот так Чу-уб… Вот так Ста-адо… (Кого? Коз? Баранов? Крупного рогатого скота?) Рука врача (одна) даже покинула накладной карман. Плавала в нерешительности, очерчивая удивление. Заплыла обратно. В карман. «Следующий!»

«Наклонись! Раздвинь ягодицы! (Раздвинул: привет всем!)… Следующий!»

«Опусти трусы! Задери!..»

«Что задрать?»

«Шкуру… Крайнюю плоть!»

Полная женщина лет сорока пяти исподлобья смотрела на Сашку. Естественно, тоже была в халате с карманами. Грузинка или армянка. С очень брезгливыми губами. Брезгливее, наверное, чем целая русская речка Клязьма…

– Ну!..

Парень со спущенными трусами то ли не понимал, то ли тянул время. Отворачивал чуб в сторону. Весь пунцовый.

– Да чёрт тебя! ДурЭнь!

Правой рукой в резиновой перчатке женщина сама всё сделала. И стала разглядывать. Так разглядывает грибник на охоте подозрительный гриб: лжегриб или настоящий? (Лицо парня было где-то у потолка. Даже дальше – в небе.) Больно прощупала мошонку…

– Следующий!

Подхватив трусы, Сашка прошёл к другой кабине.

…Когда оказался наконец перед столом с комиссией – опять начала подпрыгивать Яркаева. Пыталась обнять его через стол. «Саша! поздравляю! Саша! молодец!» (В это время заголившиеся ноги инвалидицы – панические, голопузые, выделывали под столом канканы.)

Но Сашка на Яркаеву и «канканы» уже не смотрел. Сашка забыл даже, что стоит перед всеми в трусах. Придвинувшись к столу, сбивчиво, торопливо говорил: «Как же так, товарищ военком? Мне же сказали, что я во флот. А не в пограничные. Товарищ военком! Как же так? Почему? Мне же сказали!.. – Неожиданно вырвалось: – Что за бардак такой!»

И тогда наступила тишина. Которую признала даже Яркаева… Мардимасов перестал давить ногу Аверьячкиной. Засопел. Складка над переносицей резко означилась. «Вы что – не поняли, призывник? Русского языка?.. А ну, кругом! М-марш!» Сашка повернулся и в трусах потопал чуть ли не строевым. Гады!

Уже одетый, Сашка продвигался по коридору. Никак не мог прийти в себя после обмана военкома. На крыльцо, на улицу к гогочущим призывникам-собратьям не выходил. Зашёл зачем-то в зрительный зал. Пустой сейчас… Чёрные шторы на окнах – в порезах солнца. По рядам, по деревянным креслам, как по какому-то притихшему кладбищу аплодисментов, припрятывался мрак… Прошёл за сцену, где он и Колька когда-то, пробравшись за пыльный задник, высматривали в проделанные дырки выступление артиста оригинального жанра… Вернулся в коридор. Ждал. Приказано было не расходиться: не раздали повестки-предписания.

Но тут ещё выдумали – стричь! Наголо, под ноль! Это как? Чтобы не сбежал, что ли, никто? Дескать – клеймёные будут. Полуфабрикаты! Начали обрабатывать. Орудовали три парикмахерши в белых халатах. Еле управлялись. Как бараны, призывники сбились в кучу. В один угол. Под присмотр сержантов-чабанов.

Сашкины кудри на пол сползали вроде постороннего сала. Никто не знал, конечно, не предполагал даже, что будут стричь. Что сразу забреют. Никто не взял с собой ничего. Ни кепки, ни тюбетейки. Ни чулка какого полосатого. Чтобы быть на манер хотя бы Буратино… Поэтому когда двинулись к военкомату, причём двинулись строем (это как? чтоб ещё и через весь город пройти? чтоб все увидели? вот это да-а!) – на дороге заколыхалась колонна каких-то белых надолбов.

Сашка шёл впереди. По росту. О его плечо ударялся ещё один горбыль двухметровый. Который, точно после контузии, не знал, куда ставить ноги. Получалось, что они (Сашка и контуженный) – во главе колонны. Однако, явно не доверяя им, впереди чётко шагал крепкий низкорослый сверхсрочник-сержант. С лоснящимся тяжёлым лицом, похожий на дизель. Чух-пух-чух!

Комиссия сделала дело. Комиссия тоже расходилась.

Мардимасов Фрол Иванович и Аверьячкина Алевтина Никандровна, тесно слившись, сходили по ступеням на улицу. Яркаева, некоторое время попрыгав возле них, с воплями полетела догонять Сашку, призывников.

Последней со ступенек крыльца осторожными ножками сходила патронесса в чёрном. С досадой поглядывала на улетающую Яркаеву. Карусельный зад её беспокоился, качался из стороны в сторону.

…Вода была прозрачной до самого дна. Склонишься над ней, приблизишься к самой поверхности – и золотисто-песчаное дно, покачиваясь, проступает к самым глазам… За ремень сняв ружьё через голову… Сашка начал опускать его в воду. Точно подводную лодку. Ружьё булькнуло, пустило пузырьки и мягко опустилось на дно. На дне словно зазвучала преломляющаяся музыкальная квинта. Постепенно успокаиваясь, отражая, раскачивая солнце. И застыла простой дохлой палкой, растеряв все лучи…

– Что ты делаешь?! – заорал отец.

Словно сама, «квинта» с шумом выдернулась из воды. И закачалась, с испугом ударяясь о грудь Сашки…

– Что ты наделал? Охотник чёртов! А?..

Сашка держал ружье за ремень и сам удивлялся, что он наделал. Потом наклонил ствол. Из «квинты» дугой полилась вода. Константин Иванович захохотал:

– Ну охотник! Ну охотничек! Фузею… фузею свою затопил! Ха-ха-ха!..

Он смеялся тогда ровно за год до своей смерти. 23‑го августа. Была это первая и единственная охота одиннадцатилетнего Сашки с отцом…

Будущее воинство уже несколько часов маялось на большой поляне неподалёку от военкомата. Перевалило далеко за обед, а автобусов из Уфы всё не было. На жаре проводы превратились в пьяное нескончаемое занудство, в тягомотину, давно всем надоели. Мужички деревенские (вроде бы отцы, дядья призывников) ползали под телегами или уже недвижно лежали. Их жёны на телегах застыли. Бордовые все. Как свёклы.

Зато забритые сыновья и племянники никак не хотели сдаваться. Мотались везде, орали песни, запрокидывались с бутылками. Или – вдруг целой группой метут. С широким веерным разворотом. С руками по плечам друг друга. Как будто небывалый – пьяный – ансамбль танца Грузии.

Некоторые всё ещё лезли, подступались к невестам, к подругам. Но почему-то с товарищами, со свидетелями. Растаскиваемая на стороны – невеста орала. Была непонятно чья. Так чихвостят снопы. Раздраконивают кудели. На перетяг, на горбу тянут толстый канат. «Жди меня, стервозка, только очень жди!» Дескать, «в осенние дожди».

Сашка опускал голову, отворачивался. Сашка сидел на траве возле валяющегося своего сидорка. Вялой рукой отводил лезущие с бутылками руки. Всё время отталкивал упорного малого в кепке с бутылью кислушки. «Сказал же, не буду! Не ясно?» Был трезв. То есть не выпил за все проводы ни грамма. Чужой был всей этой разлюли малине вокруг. Белой вороной. И это не нравилось. Сбоку уже махались чьи-то кулаки. Вроде как грозили. Старался не обращать внимания. Ещё не хватало драку тут открыть. На Сашку страдающе смотрела лошадь, никак не решаясь лягнуть хозяина. Который, как альпинист, пытался залезть наверх, используя хвост её как верёвку. Сашка закинул мужика на телегу. К бордовой его жене. Снова сидел, окутываясь дымом папирос.

Макаров и Колыванов, простившись, давно ушли. Антонине тоже надо было на работу. Печатать срочно и много. Справлялась у военных – когда? Потом уходила. Приходила опять. Стояла возле сына. Ждала. Поели вместе. Часов в шесть уже. Все слова были сказаны. Чего тут стоять? Мама? Иди…