Экипаж «Меконга» - Евгений Войскунский

Нет. За что просить прощения? Ни в чем она не провинилась. Он пусть просит.

Но грызет и грызет одна мысль: не доглядела, не остановила вовремя, значит — виновата…

Подруга прислала письмо из Москвы, зовет к себе на каникулы. «Проветришься, но театрам походишь…» Может, в самом деле поехать в Москву?.. А вдруг он вернется? Нет, нельзя уезжать.

Рита вздрагивает от неожиданного звонка. Бежит открывать. Сумасшедше колотится сердце.

Входит Опрятин. Вежливо здоровается, улыбается. Она молча стоит у двери, губы ее дрожат.

Наконец она берет себя в руки, приглашает гостя в комнату.

— Не хотите ли чаю? — спрашивает холодно. Он не должен видеть ее смятения…

Спасибо, чаю ему не хочется. Они пили с Анатолием Петровичем. Да, он здоров, нарыв почти затянулся.

— …Он у меня под неослабным контролем. Я советовался с опытным врачом. Конечно, нелегко, но он отвыкнет. Уверяю вас, Маргарита Павловна, он понемногу снижает дозы. Конечно, эта привычка требует длительного лечения, но я уверен, что с течением времени он войдет в норму и вернется к вам. Пока вам не следует искать встреч с ним.

Она молчит. Ни на единую секунду этот человек не должен подумать, что ей хочется плакать.

Что он там еще говорит?

— …Быть может, скоро мы с Анатолием Петровичем заявим о крупном открытии. Это произошло бы еще скорее, если б у нас в руках был известный вам нож. — Он пристально смотрит на нее умными холодными глазами.

Она молчит.

— Маргарита Павловна, — продолжает он. — Это в ваших же интересах. Отдайте нам нож.

— У меня нет никакого ножа, — говорит она ровным голосом. — Вы отлично знаете, что нож упал за борт.

— Он не упал за борт, — тихо отвечает Опрятин. — Но если вы не расположены к этому разговору, то оставим его. Очень, очень жаль… — Он встает, прощается. — Что передать Анатолию Петровичу?

— Передайте привет. Скажите, что я уезжаю в Москву.

— В Москву?

— Меня зовет подруга. Еду на время школьных каникул.

— Разрешите узнать, когда?

— Сразу после Нового года.

— Удивительное совпадение, — говорит Опрятин, улыбаясь одними губами. — Я тоже еду в командировку. Надеюсь, встретимся в Москве, не так ли?

8. Привалов и Николай Потапкин посещают институт поверхности. Николая вдруг осеняет догадка

И как хватит он по струнам.Как задаст им, бедным, жару!..Чтоб тебе холера в брюхоЗа твой голос и гитару!

Голубой автобус с прозрачной крышей несся по заснеженному шоссе. Мелькали за окнами березовые рощи, проплывали поля, прикрытые белым одеялом зимы. Автобус миновал небольшой подмосковный город, прогрохотал по мосту через замерзшую реку, и вдруг стало темно: дорога врезалась в вековой бор.

Николай с любопытством смотрел в окно. Стена могучих разлапых сосен. Буреломы. Тяжелые ветки тянутся к автобусу и, вздрогнув, осыпают снег. Заповедный лес, в котором некогда охотился на красного зверя царь Иван Васильевич…

Позавчера Николай и Привалов прилетели в Москву по делам Транскаспийского. Вчера весь день они провели в управлении по строительству трубопроводов. Теперь они ехали в Институт поверхности, один из новых академических институтов.

Шершавые стволы раздвинулись, зимнее солнце брызнуло в окна, и в автобусе сразу стало уютно.

— Приехали, — сказал Привалов, складывая газету.

Они вышли из автобуса. Голубой морозный полдень. Тишина и острый запах хвои. Покалывает в ноздрях. Весело хрустит под ногами снег.

На Привалове теплое пальто с меховым воротником и высокая генеральская папаха. Снаряжение Николая куда легче: на нем демисезонное пальто и шляпа.

— Вам не холодно, Коля?

— Нисколько. — Николай косится на приваловскую каракулевую башню: — А вам не тяжело?

— Жарковато, — признается Привалов и поправляет папаху. — Жена заставила надеть. Конечно, из самых лучших побуждений…

Хруп, хруп! — похрустывает снег под ногами.

— Даже странно, — говорит Николай, — шестнадцать градусов мороза, а у меня перчатки в кармане лежат: нет надобности.

— Сейчас жесткость погоды здесь меньше, чем у нас, — замечает Привалов.

— Жесткость погоды?

— Да. Градусы мороза плюс удвоенная скорость ветра.

— Не знал, — говорит Николай. И тут же принимается подсчитывать: — Шестнадцать градусов без ветра, значит, жесткость — шестнадцать единиц. А у нас зимой не бывает ниже пяти градусов, зато ветер — скажем, четырнадцать метров. Значит, жесткость — тридцать три!.. Теперь понятно, почему я не мерзну в Москве.

— И почему москвичи мерзнут у нас, — добавляет Привалов.

Они проходят широкую вырубку, где разместился жилой городок института. Белые двухэтажные коттеджи на зеленом фоне леса — красиво! Неизбежные кресты телевизионных антенн. Дальше лесная полоса, за ней другая вырубка — коммунальная зона. Клуб, магазины, школа, ателье… Еще полоска леса — и вот перед ними широкий проспект лабораторий и производственных корпусов.

— Здорово! — восхищается Николай. — Вот это размах!

— Видите круглое здание? — показывает Привалов. — Там, наверное, ускоритель заряженных частиц. Какой-нибудь бетатрон.

По тропинке, протоптанной в глубоком снегу, они идут к небольшому двухэтажному дому. Войдя в вестибюль. Борис Иванович поскорее стягивает с головы папаху и вытирает платком лоб и затылок.

Зеленая дорожка коридора. Номерки и таблички на дверях. Привалов и Николай вдруг останавливаются: из-за толсто обитой двери со световой вывеской «Не шуметь!» приглушенно доносятся музыка и пение. Они вяжутся со строгой обстановкой Института поверхности не лучше, чем мычание коровы с симфоническим оркестром.

Бренчит гитара. Басовые струны щелкают по медяшкам ладов, и под лихой топот подошв молодой голос задорно выводит:

Порошок в кармане носишь, отравить хотишь меня.Паровоз в кармане носишь, задавить хотишь меня…

Николай и Привалов переглядываются: Юрин голос… Сверточек ферромагнитной ленты со звукозаписью «обстановки эксперимента» уже попал сюда…

В институте предупреждены о приезде Привалова и Николая. Их ведут в большую комнату без окон. Ее стены сплошь уставлены пультами и панелями приборов. В потолке — широкий овальный световой люк. Голубой глаз неба…

Из-за стола навстречу инженерам поднимается сухощавый человек в черном костюме. У него высокие скулы, резко очерченный нос, аккуратный седой пробор. Николай осторожно пожимает ему руку, запинаясь, называет свою фамилию. Он чувствует себя стесненно: перед ним — ученый с мировым именем.