Помощник. Книга о Паланке - Ладислав Баллек

Еще не начав есть, девушка почувствовала во рту горечь и, оттолкнув тарелку, встала и направилась к выходу. В дверях она остановилась и спросила еще раз:

— Мама, где же отец?

— Пошел проветриться, — ответила та хладнокровно, а дочь подумала, что, видно, мать сидела за столом не так уж беззаботно и все время наблюдала за ней. — К врачу, наверно, зашел, я же говорила тебе. — Мать встряхнула головой и опустила в тарелку массивную серебряную ложку.

Волент оперся о кожаную спинку стула, на которой были вытиснены шаловливые лесные нимфы, и вопросительно посмотрел на светловолосую девушку, взгляд которой, в этот момент рассерженный и сосредоточенный, придавал ей такую привлекательность и красоту, что он был просто изумлен.

— Наверное, ты ему нагрубила! — сказала Эва-младшая, повернулась и хлопнула дверью.

Ланчарич посмотрел на Речанову, вопросительно поднял брови, но она спокойно сказала ему, чтобы он кушал на здоровье, мастер немного разнервничался и вернется, как только перестанет злиться. Волноваться нечего, старик никогда подолгу не сердится — походит-походит, со всем примирится и успокоится.

Эва вышла в коридор и некоторое время беспомощно стояла возле телефона. Наконец тревога за отца придала ей храбрости. Она позвонила на почтамт, спросила номер телефона доктора Хоранского. Тот был дома, только что вернулся из сада, на вопрос Эвы, не был ли у него ее отец, ответил отрицательно, но сказал, что видел его час назад направляющимся через парк и ему показалось, что он шел погулять либо в луга, либо на «голгофу».

Штефан Речан сидел над виноградниками, в тени старого ореха, и смотрел вниз — на луга и сверкающую реку. Он курил, поглощенный своими мыслями. Луга, виноградники, поля и недалекие акациевые леса пустели, они уже только по-стариковски грелись под бледным осенним солнцем. Листва их поредела и издалека казалась серебристой.

Он сидел, будто оглушенный, совершенно не зная, что предпринять. Сцена с женой казалась ему какой-то нереальной. Если бы кто-нибудь сказал ему, что все это сон — он поверил бы. Все случившееся просто не укладывалось в его голове. И тем не менее все это случилось, и глубокое чувство оскорбления нельзя было ни стереть, ни забыть.

С детства он мечтал жить так, чтобы о нем говорили, что он живет благолепно. Как говорили о некоторых людях в деревне, о которых вспоминали всегда с почтением и завистью, но без умысла обидеть. Все это были люди уважаемые, их слово имело особый вес. Уважение к этим избранникам, которым молва приписывала глубокий ум, трезвость и сообразность суждений, широкий кругозор, происходило не от их богатства, хотя, конечно, такие люди были не из бедняков, ведь в противном случае их жизнь потеряла бы притягательную силу. Но дело было не в имуществе. Хоть Речаны принадлежали к самым богатым в деревне, но никому и в голову не пришло бы сказать о них, что они живут красивой и правильной жизнью. Все детство его подсознательно терзал вопрос, чего же им недостает. Что мешает им жить столь же завидно? Отец с матерью подолгу вместе не уживались, папаша предпочитал находиться в бегах, бродя по свету, а мать в свою очередь вечно ворчала, ссорилась со свекром и свекровью, отцом, соседями и собственными детьми.

Благолепная жизнь… Какой виделась она ему? Прежде всего покой, тишина и свет в комнатах, сердечные голоса, дружелюбное сосуществование с окружающими, здоровье, бодрость духа и такой достаток, чтобы не знать страха перед завтрашним днем, иметь определенную самостоятельность, независимость, любящую жену, чистеньких детей, устроенный быт, добрых соседей, тихое местечко где-нибудь в середине села. Таков был образ благолепия, и ничего из этого ему не удалось создать! Все, все, что случилось и происходило вокруг него в последние годы, все гнало его из мира, о котором он мечтал, то в одну, то в другую крайность, где он ощущал себя беспомощным и неспособным жить, думать, действовать, быть деятельным и решительным. Он готовился к обычным жизненным ситуациям, к нормальному деревенскому бытию в горах, но судьба определила иначе.

Война и все, что случилось из-за нее (в том числе и история с учеником), растоптали маленькую человеческую мечту и душевно опустошили его. Речан замечал по себе, как быстро он старится, потому что вдруг перед своим мысленным взором увидел свой предел.

Женщины и Волент его не понимали, их разделяли иные жизненные планы, стремления, вытекающие из коренного различия характеров, а такое разлучает людей больше, чем крепостные стены. Он оставался при своих старых представлениях, мерках, как он сам называл это, уже неспособный что-либо изменить, а для того, чтобы понимать окружающих, уживаться с ними, это совсем не годилось.

В лугах появились четыре велосипедиста: на двух дамских машинах, с пестрыми сетками на задних грязевых щитках, и двух мужских, массивных, со старомодными звонками на шнурке. Братья Халасы, парикмахеры, отправились на прогулку с дочерьми русского эмигранта Игоря Бондарева. Пан Игорь, как его здесь звали, имел сначала приличное состояние, но перед войной промотал его, и его дочери, Елена и Софья, жили теперь доходами с небольшой дамской парикмахерской. Четверка каждое воскресенье дружно выезжала на послеобеденные прогулки за город, и Паланк уже потирал руки, предвкушая, какая будет свадьба!

Он вспомнил зиму в горах, ему не хватало ее здесь больше всего. Зимой, сам не зная почему, он жил намного более общительной жизнью, чем в другое время года, даже заходил иной раз в корчму. Зимой ему больше хотелось есть и даже материться. Если он забивал скот где-то у чужих, он закусывал после работы за праздничным столом вместе с семьей, слушал горские песни и потом, веселый и счастливый, шагал по заснеженным дорогам домой, в теплую кровать, к своей крепкой молодой жене, нетерпеливой и в такие минуты милой и сердечной.

Здесь и зимы-то порядочной не бывает, снег здесь держится лишь в январе, да и то его быстро съедает солнце. Только ветры холодные, настойчивые, вечные, с утра до ночи сотрясают ворота и ставни, словно возвещая о приближении несчастья. Господи, как ему здесь не хватало зимы! И этой прежней жизни в горах! Где она, его деревушка, занесенная снегом, засыпанная до самых гонтовых крыш, с этим рождественским праздничным настроением в освещенных и торжественно разукрашенных домиках. Паланк таких радостей не знал, здесь не звучали горские песни, коляды, бубенчики саней. Он, бывало, любил смотреть сверху, как сани, запряженные одной или двумя лошадками, мчатся вниз, в долину, в направлении к Баньской Быстрице, как они уменьшаются, исчезают, а колеи на снегу тянутся, тянутся вдаль… это были для него не просто сани, лошади, люди и постепенно стихающий звон бубенцов, заглушенный белым, тяжелым и глубоким снегом, это была непреходящая грусть, которая нужна человеку, как сон.

Он жаждал жить в согласии с миром своих вещей без сложностей, соперничества, зависти и злобы, он хотел избежать всего, из-за чего ему пришлось бы, как он выражался, терзать себя, он не хотел затрагивать ничего, что могло бы атаковать его, искалечить, уничтожить. Он мечтал прожить без особых забот, потрясений, перемен, в покое, в уверенности, что не потеряет ничего, что имеет для него смысл. У него не было особых претензий к жизни, ибо они, как об этом свидетельствовали случаи из Библии и воспоминания пожилых людей, влекут за собой беду и гибель. Речан не задумывался над тем, не приписывает ли он этим случаям и словам слишком большого значения: так думали и полагали люди, среди которых он рос.

Он выбрал простую жизнь, которая для людей в горах была в некотором роде неизбежностью. Эту умеренность обусловливала местность, суровая и трудная жизнь словацких горцев.

Его философия была хороша и полезна до войны или, пожалуй, до тех пор, пока он не приехал в Паланк.

Когда он поднимался на «голгофу», злость его прошла. Он уже не грозился, что убьет жену, зарежет, как курицу. Его грызла тоска и в еще большей степени неуверенность в том, что будет вечером, что будет завтра… что будет дальше. Он боялся даже думать об этом. Выпад жены парализовал его настолько, что он почти упрекал себя за него, словно это была его собственная вина. Только оскорблений нельзя было простить.

Внизу, у реки, он заметил девушку и узнал в ней свою дочь. Вскочил и начал быстро спускаться по виноградникам, потом ему пришлось замедлить шаг — так дрожали колени. Внизу на дороге он остановился.

Когда Эва увидела его, она медленно повернулась и двинулась к дому, все убыстряя шаг, словно боялась, что он ее догонит.

После обеда Речанова усадила Волента в кресло и села напротив, отчего он снова вспыхнул. Без обычных вступлений она сказала, что с сегодняшнего дня они вдвоем принимают на себя все заботы о торговле и лавке, так как на Речана рассчитывать больше нечего.