Проклят и прощен - Эльза Вернер

Вдруг послышался треск такой страшный и яростный, что заглушил даже рев реки. Можно было подумать, что по крайней мере половина села провалилась.

— Боже мой, это мост! — воскликнула Анна, вскакивая с места. — Он уже вчера был непрочен, и теперь его наверно снесло волнами!

Раймонд энергично позвонил.

— Пошлите кого-нибудь в Шлоссберг, — приказал он вошедшему слуге. — Пусть посмотрят, стоит ли еще мост! Я хочу немедленно знать это.

— Поднимемся на верхний балкон, — попросила молодая женщина, когда слуга поспешно удалился. — Оттуда видно и деревню, и все течение реки.

— Нет, нет, я не в состоянии видеть разрушение, которому не могу помешать!

— Вернее — ты не хочешь видеть его, потому что его вид станет властно взывать к тебе о помощи.

— О помощи этим людям? Нет, Анна! Ты не сознаешь, что они со мной сделали! Они даже своих детей научили ненавидеть меня, даже малюток заставляли от меня отворачиваться. Когда я в последний раз оказался среди верденфельсцев и подлый удар поразил моего Эмира, я убедился, что между нами все должно быть кончено. Теперь они только несут наказание за свою собственную слепоту. Зачем оттолкнули они ту помощь, которую я им предлагал? Пусть теперь покорятся своей судьбе!

Жестокость была вполне простительна человеку, доведенному до крайности, однако эти слова в устах барона звучали не сурово: в них слышалось тревожное желание оправдаться, тайная внутренняя борьба с самим собою, и это выражалось даже в поспешности, с какой Раймонд принялся шагать взад и вперед по комнате, словно хотел заглушить собственные мысли.

Вошел дворецкий и с бледным от ужаса лицом приблизился к барону.

— Мост только что сорвало, ваша милость. Мы видели это с чердака, а полчаса назад разрушило водяную мельницу.

— А люди? — со страхом спросила Анна.

— Мельник с семьей заблаговременно перешел в деревню, но и там можно ожидать худшего. Надежда уже потеряна, потому что все спасательные работы ни к чему не ведут.

Барон ничего не возразил, а только еще быстрее зашагал по комнате.

— Я пришел за приказаниями вашей милости на случай крайности. Почти все бегут оттуда и пытаются спасти все, что только могут захватить из своего добра. Шлоссберг — их единственное прибежище, но женщины и маленькие дети... под проливным дождем...

— Отворите все помещения фермы и подвалы замка, — приказал Раймонд, видимо пересиливая себя. — Чего требует долг человеколюбия, в том я никогда не откажу.

Дворецкий ушел, и в комнате воцарилось молчание. Раймонд избегал встречаться с глазами Анны, зная, чего они от него потребуют, хотя она не проронила ни слова.

Набатный колокол умолк, и дождь на время перестал, слышен был лишь все усиливавшийся шум реки. Может быть, крестьяне действительно отказались от спасательных работ и думали только о бегстве?

Через несколько минут дверь снова отворилась, и вошедший слуга подал барону сложенный лист бумаги.

— От молодого господина барона! От него только что пришел посланный.

Это был листок, вырванный Паулем из записной книжки и содержащий всего несколько строк, набросанных карандашом:

«Мост снесен, вода в реке все поднимается, через полчаса дойдет до деревни. Я велел беглецам спасаться на Шлоссберг, я знаю, что ты не откажешь этим несчастным в убежище. Они спасают только свою жизнь, потому что Верденфельс погиб!».

Раймонд прочел записку и передал молодой женщине. Та быстро пробежала ее и повторила:

— Верденфельс погиб! Раймонд...

Он взглянул на нее, их взоры встретились... Барон провел рукой по лбу, словно хотел отогнать какие-то мысли, и вдруг выпрямился, внезапно решившись.

— Подайте мне плащ! — крикнул он слуге. — Живо! Я иду в деревню!

— Слава Богу! Я знала! — воскликнула Анна, протягивая к нему руки.

Он прижал ее руки к своим губам, но голос его звучал сурово, когда он спросил:

— На что же ты надеешься? Разве могу я один отвратить опасность?

— Не знаю, — со вздохом проговорила Анна, — но у меня такое чувство, точно ты можешь сделать это. Во всяком случае я иду с тобой.

— В такую непогоду? Останься дома, Анна, прошу тебя!

— Нет! Ты понял, где сейчас твое место, а мое — возле тебя. Я пойду с тобой!

— Хорошо, идем! — решительно сказал Раймонд, обняв ее. — Мы не покинем их в страшную минуту!

Верденфельс лежал при выходе из долины, через которую протекала горная речка; это было первое населенное место на ее пути, и, следовательно, ему грозила самая большая опасность. Наверху, в горах, освобожденная от оков река могла нападать только на скалы и лесные чащи, и исполинские камни и вырванные с корнем деревья, которые она увлекала за собой, показывали, с какой страшной силой она там свирепствовала. Здесь она принялась за разрушение создания человеческих рук...

Первой жертвой потока стал массивный мост. Из его могучих каменных столбов уцелели только два, но и они были наполовину разрушены и каждую минуту тоже грозили падением. На них лежала изломанная в щепки часть настила моста, все остальное было унесено водой.

Горная дорога была полностью разрушена; небольшая роща, хоть как-то защищавшая ее, вся лежала на земле, залитая водой. Как тонкие хворостинки, были срезаны и унесены зеленые ели, и над всем нагромождением древесных стволов, ила и камней бурно неслись воды разбушевавшейся реки. Мельница исчезла, и на ее месте пенился поток, в обычное время представлявший собой маленький ручеек, который с тихим журчанием огибал Шлоссберг, теперь это был бурный поток, сливающийся с горной рекой.

Но ужаснее всего была сама река. Подобно гигантской мутно-желтой змее, шумя и пенясь, она извивалась по долине, неся с собою гибель и разрушение! Высоко вверх взлетали клочья темных, бешеных волн. Обломки скал, деревья, доски то показывались на поверхности крутящегося водоворота, то снова исчезали в пучине или с яростью ударялись о берег. Оторванные от него глыбы земли предоставляли еще больше свободы разыгравшейся стихии, тогда как на дне реки унесенные ею камни катились с таким грохотом, словно там стреляли из сотни орудий. Ничего не могло противостоять этому потоку: куда только он достигал, там все было обречено на гибель...

В деревне царило страшное волнение. Привыкнув к тому, что весеннее половодье обычно проходило благополучно, крестьяне сначала довольно спокойно смотрели на прибывающую в реке воду. Лишь последняя ночь показала этим беспечным людям, как близка и велика опасность. Теперь все бросились работать. Каждый, кто только мог стоять на ногах, начиная от самого богатого крестьянина, которому грозило полное разорение, и кончая беднейшим поденщиком, защищавшим свое жалкое имущество, изо всех, сил боролись с наступавшей стихией. С самого рассвета обезумевшие от отчаяния люди трудились, не покладая рук, и около полудня явилась было надежда спасти село. Но эта надежда стала слабеть по мере того, как день клонился к вечеру. И все эти сотни людей, изнемогавших в бесплодной борьбе с неумолимой стихией, преследовала одна неотступная мысль, выражавшаяся то в громкой жалобе, то в глухом ропоте: