Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.1 - Сергей Толстой

Там был человек, который все теряет, здесь — человек, который все нашел, все самое главное. И человек этот щедро делится найденным со всеми. Хочет отдать все до конца, потому что нашел нечто такое, что, сколько ни раздавай его, сам будешь от этого становиться только богаче…

Уже и стадо возвращалось из полей, поднимая позолоченную закатом пыль, но хозяйки не спешили к своим коровам. Эта иная жизнь, этот путь к счастью, раскрытый перед ними, был так доступен и так увлекателен! Глаза молодых и старых блестели, одушевленные одним общим чувством, что вряд ли у каждого из них в жизни было много таких минут…

Преосвященный умолк. Он обводит взглядом слушателей и на глазах как-то тускнеет: усталость снова берет свое.

— Ну вот, как мы заговорились… простите… Дай вам Бог!..

И он терпеливо благословляет всех, молодых и старых, поочередно припадающих к его сухощавой небольшой руке.

Лошадь, которую так и не распрягали, нетерпеливо почесывает шею о столб забора, переступая копытами.

По деревне плывет запах парного молока, и во дворах слышны ритмические удары струек о днища и стенки ведер, когда епископ, наконец, благодарит за гостеприимство и покидает Мокшино. Все мы стоим у дороги. Мне все еще слышится глуховатый голос с его мягкими интонациями, видится взволнованный блеск этих удивительных глаз, и, кажется, я впервые понимаю, что вера может быть истинным счастьем для того, кто ею владеет, и что перед этим счастьем всякое другое ничтожно…

Глава VIII

Несомненно, что приглашение и прием епископа, как и всенародная беседа его с населением деревни, были в эти смутные дни весьма опасным делом. Несомненно также, что отец не понимал в полной мере серьезности этой опасности, и возможные последствия этих фактов им не учитывались. И в-третьих, для меня несомненно, что если бы он предвидел и понимал все это, то поступил бы все равно точно так же.

Выселенный из четырех стен своего добровольного заключения в имении, он, без всякого умысла и какой-либо особой активности со своей стороны, все время привлекал к себе чье-то пристальное и отнюдь не доброжелательное внимание. Конечно же, ему было невдомек, что кто-то может расценивать его беседы с крестьянами как стремление приобрести на них влияние, а затем использовать это влияние в целях агитации, что ежедневные собрания деревенской детворы на нашем крыльце могут быть поставлены ему в вину как погоня за популярностью. А между тем, сама даже скромная и естественная жизнь, которую он вел, при известном освещении приобретала характер «деятельности».

Напрасно сам он искренне считал свое отношение к новой власти лояльным. В этом сказывалось лишь то, как мало все тогда еще понимали, что сегодня уже нельзя было вести себя так же свободно, как вчера, а завтра и то, что еще допустимо сегодня, уже станет запретным…

Незадолго до приезда епископа он совершил и еще один, не менее непростительный по своей неосторожности, поступок. Огромная одинокая сосна, стоявшая на дороге не доезжая деревни, навела его на мысль, что было бы хорошо поместить на стволе этой сосны небольшую икону, чтобы верующие, прохожие и проезжие, могли перекрестить лоб. Казалось бы, что тут особенного? Издревле на Руси на перекрестках и распутьях ставились столбы-«голубцы» с иконами. Но, конечно, сделать это открыто сейчас было неудобно. Поэтому он выбрал скромную и не древнюю икону Николая Чудотворца в штампованной металлической ризе, и в одну из ночей, захватив с собой легкую стремянку, они с Ваней отправились к сосне и прибили высоко на стволе ее эту икону.

Он и сам никак не ожидал, что внезапное появление иконы на этом месте будет многими воспринято как «чудо». Не как появление, а как «явление».

Девушки с букетами полевых цветов, старики и старухи, опиравшиеся на свои клюшки, потянулись по дороге на поклонение этой иконе. Однажды был, кажется, даже организован крестный ход из ближнего села и молебствие под сосной.

Правда, я хорошо помню, что, когда при отце заходили разговоры, он пытался разубеждать знакомых крестьян, говоря, что не видит в этом случае никакого чуда и думает, что появление иконы произошло совершенно естественным путем, но так как забраться вверх по стволу сосны, не имевшему сучьев внизу, невозможно, а кругом нее на большом расстоянии было ровное песчаное место, люди продолжали думать и верить так, как им хотелось. Этот религиозный подъем казался тревожным представителям новой власти и лишний раз привлекал их внимание к местным священникам, в первую очередь, и к нему самому, к отцу, во вторую.

……………………………………………………

— Avec de l’air et de l’eau, je ne peux rien faire!

Мадемуазель взорвалась, точно маленькая бомба. Она заметно похудела и переживала голод труднее, чем все остальные. Сердитая голова с колечками седеющих волос, закрученных в папильотки, высовывалась из-за занавески возле русской печки.

Вера спокойно сливала мутную воду с дробленного вместе с кожурой овса, и было с утра уже ясно, что предстоящий среди дня обед — овсяный кисель с кружкой молока, без хлеба — не принесет желанного чувства сытости. Даже в снах Мадемуазель видела свой любимый суп с вермишелью, сочные отбивные и всякую снедь. Не было сил больше, день за днем, переносить эту жизнь, которая становилась все хуже и голоднее.

— Véra! Vous savez, on peut mourir avec votre cuisine![83]

— Votre cuisine! Это мне нравится! Встаньте пораньше да и приготовьте сами что-нибудь лучшее…

Вот тут-то Мадемуазель и взорвалась:

— Avec de l’air et de l’eau je ne peux rien faire!

— Et moi aussi. Alors il faut se taire et ne pas dire des bêtises![84]

Но остановить и образумить Мадемуазель, когда она закусывала удила, было нелегко. Каждое слово только подливало масла в огонь. Поток бурлящего негодования выливался неудержимо, на невозможном «курдюковском» жаргоне, и на той же «французско-нижегородской смеси» отвечала ей Вера. Но обе друг друга отлично понимали. А Аксюша, сидя в углу, укоризненно кивала головой, не вмешиваясь в возникшую перепалку.

Виноваты в том, что Мадемуазель голодна, была все: революция с ее комиссарами, Вера и Аксюша, эта мутная омерзительная жижица, лениво вытекающая через марлю с хлюпающим звуком; никто ей не сочувствует, никто не предпринимает никаких шагов, чтобы досыта накормить ее…

Уже Вере стало смешно. Она отвернулась и замолчала. Но тут Аксюша решила, что надо поддержать ее, и подбрасывает сучьев в начавший было угасать костер:

— Да перестаньте Вы, и как Вам только не стыдно? — обращается она к Мадемуазель.

И вовсе даже ей не стыдно. Чего еще тут стыдиться!

— Je ne suis un cheval on un âne! L’avoine, les лопухи, les сурепки et le diable sait quoi chaque jour…[85]

Мадемуазель возвратилась несколько дней тому назад из Москвы. Она разыскала там множество родственников, которых мы почти не знали. В их числе двоюродные сестры отца — Семевская[86], Ямщикова[87] (убежденная большевичка-писательница) — и семейство Кульгачевых[88], большое имение которых Боровское в Осташковском уезде продолжает существовать так, как будто ничего не случилось. На обратном пути она проехала в это имение вместе с сыном тетки Кульгачевой — офицером Никой — и убедилась, что это действительно так. Богатое имение в живописной местности продолжает жить беззаботной жизнью, ожидая «лучших времен». Дом полон гостей и родственников. Широкая и безалаберная жизнь ни в чем не отказывает обитателям Боровского. Катанья на лодках по Селигеру и верховые кавалькады в большом парке. Все едят и пьют, когда хотят и сколько хотят, в доме чудовищный беспорядок. Посуда и кушанья со стола не убираются, и грязная посуда лишь сдвигается в сторону. Разборка и мытье таких нагромождений в огромной столовой производится не чаще раза в неделю, хотя дом полон прислуги. Кульгачевы, услышав о нашей жизни, зовут всех переезжать к ним, не раздумывая и как можно скорее. Тетка прислала отцу очень теплое родственное письмо с приглашением. Но он не спешит…

В один из дней, следующих за этим, с проезжавшей мимо телеги соскакивает мешковатый, некрасивый молодой человек. Он оказывается Никой Кульгачевым, знакомым лишь по рассказам Мадемуазель.

— Меня мама послала, чтобы поторопить вас и помочь, если будет нужно, с переездом, — заявляет он. — Как вы здесь живете? Это ужас, просто ужас. Ведь у нас вы прекрасно устроитесь, и мы вместе переждем, пока вся эта ерунда кончится…

В том, что «ерунда» кончится, и притом скоро, у него не было ни малейших сомнений; важно где-то выждать месяц, много два, а потом можно будет возвращаться к себе. Впрочем, вообще что-то непонятное с нашим отъездом; вовсе не надо было уезжать из Новинок. Можно было остаться и там. «Живем же мы в Боровском!» Чуждые нам замашки капризного баловня, с грехом пополам окончившего лицей, а потом произведенного в офицеры одного из кавалерийских полков, искупались в Нике природным добродушием. Он не переставал ужасаться нашему быту, с его овсяными киселями, и его настояния ускорить переезд казались такими соблазнительными… На другой день Ника уехал. Отец не сказал ему ни да ни нет, только написал его матери письмо, в котором благодарил ее и обещал подумать над ее приглашением, ссылаясь на трудности переезда. Он как будто не хотел уезжать отсюда…