Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.1 - Сергей Толстой

Я не помню, что и как говорилось за столом. Гостя усиленно угощали, но он выпил чая, отказываясь от всякой еды, ссылаясь, что лишь недавно пообедал, и лишь уступая настояниям хозяек, попробовал их стряпню, съев по крошке всяких печений… Разговаривая, он больше расспрашивал о нас, о деревне и ее нуждах. Он живо интересовался всем, однако временами за этим интересом проглядывала и усталость, и, видимо, то, что ему приходилось торопиться…

А у дома, вокруг крыльца, уже собирались крестьяне. Ребята, которым было вначале строго наказано старшими не глазеть и не толкаться возле дома, видя своих матерей и отцов стоящими или рассаживающимися на бревнах, лежавших у забора, кувыркались тут же на траве. Степенно подходили бородатые мужики, закуривали, отойдя в сторонку; докурив, выбирали себе место и усаживались; завидев издали толпу, сюда спешили отовсюду новые и новые люди, боявшиеся опоздать к чему-то важному, насущно необходимому каждому из них. Собралась почти вся деревня.

Когда Преосвященный отодвинул свою чашку, решительно отказываясь от повторения, ему сказали, что собравшиеся крестьяне ждут его у крыльца. Он тяжело вздохнул, поднялся, прочитал благодарственную молитву и вышел, опираясь на свой посох. Все тотчас же поднялись; мужики сняли шапки и плотно окружили крыльцо. Но он не остался на крыльце, а спустился по ступенькам к ним и, пройдя несколько шагов по зеленой лужайке, окружавшей колодец, остановился у изгороди и, повернувшись, обвел всех долгим внимательным взглядом…

— Вот вы пришли поговорить со мной, поделиться своими нуждами, так я понимаю? — задумчиво и стеснительно вымолвил он. — Что же, спасибо вам за доверие, вместе-то, конечно, легче. На миру и смерть красна, в пословице говорится, и горе не так трудно. Да только вот смотрите вы на меня, а я на вас, — и легкая улыбка пробежала по губам его и скрылась в бороде, — и вижу: ждете от меня хороших советов или слов хотя, которые принесли бы какое-то облегчение, а что я могу сказать вам? Ведь и на мне та же тяжесть лежит, что и вас давит, и у меня слабых сил не хватает ни поднять, ни сбросить ту тяжесть. И меня гнетет она. Я ведь не пророк, не святой, а такой же окаянный грешник. Да что я? Может, и из худших-то последний… Так что же я скажу вам? Чем поделюсь?

И он умолк, потупив глаза и опустив голову на грудь…

— Единственное, чем я владею, — продолжал он после паузы, — это вера в Господа нашего, и эта вера, которой Он посетил меня, недостойного, среди всех лишений, всех испытаний делает меня счастливым. Вот этим-то богатством моим я от всей души был бы рад поделиться с каждым из вас… Да ведь как им поделиться-то? Научить вере нельзя… Каждого своим путем ведет Господь в жизни…

Вот, если хотите, расскажу вам, как свой путь я хотел избрать сам, в какую трущобу отчаяния меня этот мой путь завел и как Господь спас меня и вывел на простор словом своим…

И подробно, просто, обстоятельно, останавливаясь на мелочах, не обходя даже забавных, анекдотических подробностей, он рассказывает им свою жизнь… Рассказывает искренно и простодушно, просто и живо…

Он говорит о семье, в которой рос и воспитывался, вспоминает годы учения, университет, говорит о том, как постепенно в нем глохло и умирало всякое религиозное начало. Как, наконец, он порвал окончательно все, что его связывало с церковью.

— …Учился я успешно, жил на стипендию, жил бедно, потому что родители давно уже к этому времени умерли, наследства мне от них не осталось, карманных денег почти никогда не бывало, а дело молодое, хотелось и потанцевать, и поухаживать за девицами, и в театр сходить… Вот тут как-то и попался мне на глаза мой золотой крестильный крест, который я снял и не носил уже ряд лет. Пошел я к ювелиру и продал его, и даже не было в ту пору мысли: что же это я делаю, можно так поступить или нет. Зачем он, думаю, мне? Я уже достаточно взрослый и достаточно ученый, чтобы в такие вещи верить и дорожить ими…

Он говорит о своей неудачной любви, о перенесенной им тяжелой болезни. А потом все изменилось. Пришли материальные успехи. Жить стало легче: появились деньги и положение. Но и в горестях, и в удачах чувство неотступной тоски постоянно преследовало его, мысли о никчемности жизни, о ненужности всего этого, любых усилий и любых достижений, приходили все чаще, ничто кругом не имело ни смысла, ни достойной конечной цели. Отчаявшись окончательно, он задумал покончить с собой…

Когда все было им окончательно решено, и даже последняя записка написана, благодаря чистой случайности он попал в церковь. Исполняя волю своей матери, он в день ее смерти каждый год служил панихиду. Последние годы перед тем он только заказывал ее и тотчас же удалялся. Так, возможно, случилось бы и на этот раз, но что-то задержало его, кажется, попросили немного обождать кого-то, кому следовало вручить деньги. Стоя в церкви, он невольно задумался. Меньше всего его состояние походило на молитвенное, и мысли, проносившиеся в голове, были мыслями протеста и несогласия со всем, что его окружало… Он шептал про себя какие-то слова, но это нельзя было считать молитвой. Он спорил с Богом, все яростнее упрекая Его в том состоянии, в каком он сейчас находился, говоря, что если только есть этот Бог, так ведь это он должен быть виноват в его безвыходном положении, в этой тоске и бессмыслице, из которой нет выхода, для которой нет разумного обоснования… И с этого часа началось его перерождение. Память не сохранила мне слов его о том, как именно это произошло, но все было так же просто, так же случайно, и только один он видел в этом чудесный промысел Божий… Однако с этого дня, вернее, часа, он стал воспринимать все происходящее с ним совершенно иначе. Дела его продолжали идти хорошо, ему обещали блестящую научную карьеру. Но он вскоре отказался от мира и ушел в монахи…

Этот рассказ епископа в сущности своей — всенародная исповедь. Он не скрывает в ней ничего такого, в чем людям часто непереносимо сознаваться даже спустя много лет. Он не щадит себя и не любуется собой ни капли. Говорит очень долго… Уже косые солнечные лучи легли на крыши, просквозили деревья и скрылись, а он все еще говорит. Отец смотрит на него, не отрывая глаз. При его горячем религиозном чувстве он не может не ценить случая, который впервые за долгие годы свел его лицом к лицу с явлением человека более высокого, более крупного, чем был он сам. Правда, это почти совсем уже в других категориях, других измерениях, но ведь и он признает эти категории высшими, стремился всегда к ним, считал их наиболее существенными для человека. Но он был более привязан, привержен к суете мира. Ему слишком дорога всегда была и тленная сущность этого мира: он не чувствовал в себе достаточно сил, чтобы идти только духовным путем. Наверное, в эти минуты ему вспомнились и его разговоры с крестьянами незадолго до отъезда из имения… Как слушали его тогда и как слушают теперь! Разве дело в том, что те были из другой деревни? Нет. Там было две стороны: мужики — с одной, барин — с другой, между ними — стена. И кто воздвиг эту стену между ними? Только ли искусная пропаганда классовой розни? А может быть, больше всего именно то, что он стоял перед ними человеком, который хочет защитить от них, хотя бы силой своего слова, искреннего убеждения, воли, что-то дорогое ему лично, такое, в чем у них нет и не должно быть доли. Пусть даже это дорогое — елка, посаженная покойным сыном, старые письма и могилы близких, не все ли равно. Ведь и это — пустое. Даже и это! Там был вопль отчаяния, он пугал их и себя, старался убедить, что они ничего не приобретут, лишая его самого необходимого, но и страх лишиться этого необходимого говорил в нем тогда… И они не понимали его, не хотели, не могли, не должны были понять…

Там был человек, который все теряет, здесь — человек, который все нашел, все самое главное. И человек этот щедро делится найденным со всеми. Хочет отдать все до конца, потому что нашел нечто такое, что, сколько ни раздавай его, сам будешь от этого становиться только богаче…

Уже и стадо возвращалось из полей, поднимая позолоченную закатом пыль, но хозяйки не спешили к своим коровам. Эта иная жизнь, этот путь к счастью, раскрытый перед ними, был так доступен и так увлекателен! Глаза молодых и старых блестели, одушевленные одним общим чувством, что вряд ли у каждого из них в жизни было много таких минут…

Преосвященный умолк. Он обводит взглядом слушателей и на глазах как-то тускнеет: усталость снова берет свое.

— Ну вот, как мы заговорились… простите… Дай вам Бог!..

И он терпеливо благословляет всех, молодых и старых, поочередно припадающих к его сухощавой небольшой руке.

Лошадь, которую так и не распрягали, нетерпеливо почесывает шею о столб забора, переступая копытами.

По деревне плывет запах парного молока, и во дворах слышны ритмические удары струек о днища и стенки ведер, когда епископ, наконец, благодарит за гостеприимство и покидает Мокшино. Все мы стоим у дороги. Мне все еще слышится глуховатый голос с его мягкими интонациями, видится взволнованный блеск этих удивительных глаз, и, кажется, я впервые понимаю, что вера может быть истинным счастьем для того, кто ею владеет, и что перед этим счастьем всякое другое ничтожно…