Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.1 - Сергей Толстой

Ночью, на рассвете, просыпаюсь от негромкого стука в стекло бокового окна. «Наверное, Ваня. Вера, отопри ему, пожалуйста!» — говорит мама. Мы уже недели две говорим всем, что он уехал. Днем он спит или читает, лежа на сеновале, то у нас, то у Аксиньи, чаще у нее. Она, как и сестры, как и брат ее Герасим, вполне надежны, ненадежен только Федя; от него все это хранится в тайне; ну да у него своя изба, своя семья. Он выделился от остальных. К семейным разделам в старой русской деревне относились как к неизбежному в иных случаях злу, но всегда, в общем-то, неодобрительно.

— Доносить против нас Федя не пойдет нипочем, но только говорить ему все равно ни к чему; опять, женка у него пустая бабенка, время не то, я щитаю, чтобы зря-то языком трепать, вот за сестер да за брата Гараську я спокойная как за сибе, а и то — живи кто из них не с нами, а выделись отдельно, вот крест, ни за што не сказала бы.

И я лишь много позже понял, что это был голос тех поколений, которые несли в себе чуть ли не врожденное сознание, что жить надо «по Христовой правде и закону», которые есть у каждого внутри, готовые ответить на любой вопрос и подсказать правильное решение; уже само по себе обращение за правдой к иному закону, будет ли он принадлежать к своду законов Российской Империи и истолковываться всевозможными юристами и адвокатами то так то этак, или к не виданному никем кодексу пролетарского революционного правосознания, — есть отпадение от настоящей правды и настоящего закона, должного и справедливого…

Ваня раздевается у входа: с его сапог, куртки, фуражки стекают на пол ручейки дождевой воды. Встревоженный отец выходит к нему, накинув халат.

— Что случилось? Тебя никто не видел?

— Кажется, нет. Завтра на рассвете уезжаю в Петроград. Герасим с лошадью будет ночью ждать меня на старом большаке и отвезет на Редкино, чтобы в Завидове не показываться. Больше нельзя, можно их подвести…

— Да, давно пора тебе уехать, — отвечает отец. — Нам тоже нельзя больше оставаться. Вернется Мадемуазель, и двинемся. А тебе в Петербурге все-таки безопаснее. Не так на виду в большом городе, как здесь… Что слышно нового?

— Новости плохие. Сегодня арестовали обоих тешиловских священников, еще несколько человек…

Днем Вера что-то стряпает ему на дорогу. Сам Ваня с отцом и Аксюшей трудятся во дворе. Он принес от Аксиньи свой пистолет и разобранную винтовку; их только что обильно смазали, завернули, упаковали и зарыли под домом, там, где между кирпичными столбами фундамента настил на 60–70 сантиметров приподнят над землей. Обыски идут повсюду. Там же, во дворе, на самой дороге к воротам (сейчас наглухо закрытым) возвышается куча темной, только что вынутой земли и стоит большой молочный бидон с замазанной крышкой. В нем все законченные работы отца: «Тумпанты», переводы Шекспира, стихи, пьесы — «Орнульф» и другие, написанная после девятьсот пятого года сатирическая повесть «Похождение действительного тайного советника фон-Плюня в дни русской революции», статьи, иллюстрации пером и акварелью и, главное, «Семейная хроника» — основной труд всей жизни. Все это, свернутое в трубку, осторожно вводилось через узкую горловину бидона и плотно размещалось внутри. Глубокая яма снова засыпана, утрамбована сверху, забросана сухим навозом и соломой… Пока все не окончено, мы с мамой прогуливаемся за воротами, чтобы кто-нибудь не подошел посмотреть через щели…

Ваня похудел за последние недели, под глазами темные круги; вследствие общего истощения и жизни, которую пришлось ему вести, у него разладилось сердце, но разве сейчас время заниматься такими пустяками. Вечером укладываемся спать. Ваня уходит вздремнуть на сеновале перед дорогой. Все, как будто, скоро уснули, а кто не уснул — притворился спящим. Не спит и не притворяется только отец: он думает о другом сыне — Леше, от которого уже почти месяц нет известий; надо ему написать с Ваней…

После холодного, ненастного дня и вечера наступила такая же ночь. С сумрачного неба порывами налетал дождь. Телеграфные столбы возле дома гудели протяжно и жалобно. Сколько ночей уже он в одиночестве слушает это гуденье. Наконец дождь стих, и даже проглянула луна. А столбы все продолжали гудеть, как будто даже еще настойчивее, еще громче…

Письмо к Леше, начатое дважды и оба раза зачеркнутое; под неумолчное пение столбов легче думалось стихами, и он записывал, не отделывая, торопливые строки своим крупным волевым почерком с округлыми буквами, словно выходящими из-под гусиного пера:

Недаром при луне столбы так громко пели,Неумолкаемо, в безмолвной тишине,Их струны плакали и жалобно звенели,И к тихим небесам упрек несли оне.Неведомая песнь, мне сердце надрывая,За звуком звук лила, напев не прерывая.От верху до низу, кругом, со всех сторонКазалось мне, был слышен долгий стон.Прозрачным сумраком в ночном своем дозоре,С плывущей тучкою играя на просторе,Гулял ли в проводах свободный Аквилон,Счастливый тем, что все уснуло в мире,Перстами легкими играя, как на лире,С косматой ивою беседовал ли он?Иль нить железную, на гнездышко ныряя,В вечерней тишине к ночлегу подлетая,Задела ласточка нечаянно крылом?Не знаю я… но провлока гуделаИ что-то мне сказать печальное хотела.…………………………………………Не сердце ли твое, друг милый, тосковалоИ в эту ночь забыться не давало,В далекой стороне напомнив о былом?Иль вспомнилось тебе, как мимолетным сномВ обманах жизни счастье миновало,В безбрежной вечности к забвению летя,Все было, все прошло, исчезло и пропало?!…Чу! что-то дрогнуло, и ветер набежал,В колодце капнуло, и воздух задрожал…Не телеграмма ли из дальнего пределаК нам от тебя нежданно долетелаИ, в тонких проводах тревожно шелестя,Мне хочет рассказать, как ты живешь, страдая,Печально день за днем вдали от нас теряя…Не потому ли ждут все люди не шутя,На все вокруг взирая безучастно,Какого-то спасения так страстно,Что в этом омуте бессмысленной борьбыЖизнь стала неверна в руках слепой судьбы?…………………………………………………

Он глубоко задумался. А столбы гудели все громче. Они мычали, точно глухонемые, силясь сказать ему что-то такое, что и он чувствовал настолько ясно, что невольно отразил в этих строках, удивительных не литературными своими достоинствами, а точностью именно этого ощущения. И первым словом он поставил в них такое многозначительное «Недаром». А что и почему «недаром», не сказал, не мог сказать, потому что не знал…

…Не знал, что только накануне во дворе завода Михельсона прозвучали выстрелы Фанни Каплан, что застрелен председатель Петроградской Чека Урицкий и что эти провода, гудевшие так протяжно и скорбно, разносили в ту ночь по всей стране секретную директиву, открывавшую новый день революции — день еще более разнузданного, бессмысленного в своей жестокости террора…

Луна, которая то и дело выглядывала в просветы между тучами, словно кого-то или что-то высматривая, окончательно скрылась. О крышу ударили крупные капли начинающегося дождя. Когда начало слабо брезжить раннее утро, дождь уже лил вовсю.

«…Что касается меня, то я спокоен, — писал далее отец, перейдя к прозе, — не ропщу понапрасну и тебе не советую. Коль не сошелся счет нашей жизни, то надо требовать отчета у совести… Живется нам тревожно, ползут разные слухи, но я не обращаю на них внимания. К чему? Удел человеческий — ждать, продолжая жить и храня верность этой скоротечной жизни. Мудрец — только тот, кто понял ее мудрость, а того, кто не понял, этот сфинкс топчет, давит и проглатывает. В этом и есть загадка, предложенная Эдипу. Жизнь часто увлекает нас своими лукавыми и непрочными радостями, а, залюбовавшись ими, мы так часто забываем, что в этой многоцветной радуге земного пира нет и не может быть ничего вечного, постоянного. Мы, как дети, тянемся к ней, стремясь овладеть неуловимым, гонимся за воображаемым, не замечая истинного…

Первое, что мы делаем, рождаясь для жизни, — плачем, а затем продолжаем плакать и чего-то бояться день за днем, всю жизнь. О чем плачемся? Чего боимся? Боимся грядущего дня. Как быть завтра, что нам с собою поделать? А жизнь тем временем бежит. И где же причина нашего ужаса? Не напрасный ли это страх? Грядущий день, так пугавший нас, — это лишь легкий пар; только что он струился впереди, и вот он уже испаряется с нами рядом и затем истаивает за нашей спиной. Был, исчез и уже не наш. При всем своем „всемогуществе“ мы не владеем даже и одним мгновением.

Итак, прошедшее прошло, грядущее нам не принадлежит, а настоящее — одно мгновение перехода между грядущим и прошлым. Оно даже как бы и не реально. Его словно не существует. Так стоит ли трепетать, к чему растрачивать жизнь в бессмысленных тревогах?