Абель — Фишер - Николай Долгополов

Но если обратиться к найденным в тоненьком деревянном карандаше письмам, что было в них? Почему по просьбе защиты они, вроде как окончательно топящие подсудимого Абеля вещественные доказательства, были зачитаны на суде? В них звучали такие любовь и долготерпение жены Елены и дочери Эвелины, такая стоическая преданность годами оторванному от нормальной семейной жизни мужу, что послания произвели на присяжных неожиданный для обвинения эффект.

Вот что писала Эвелина: «Дорогой папа, шлем тебе наилучшие пожелания. Папа, дорогой, мне тебя очень недостает. Ты не можешь понять, как ты мне нужен…»

А это — жена Эля: «После твоего отъезда (из отпуска в 1955-м. — Н. Д.) я серьезно заболела. Сплю плохо. Чтобы подышать свежим воздухом иду на балкон. Иногда беру твой инструмент (гитару или мандолину. — Н. Д.), смотрю на него, хочу послушать, как ты играешь, и скучаю. Для нас ты лучше всех людей. Не говори “нет”, потому что все люди, которые тебя знают, того же мнения. Обнимаем тебя от всего сердца и поздравляем тебя. Попытайся уладить дела так, чтобы быстро вернуться. Годы и старость нас не будут ждать. Как ты там? Как твой желудок? Заботься о себе. Хотела бы жить с тобой для нас двоих».

Понятно, почему дрогнула рука сурового нелегала и не уничтожила, не сожгла, как принято и заведено, эти послания. Это было бы как поджигать, свернув колечком, саму семейную любовь. Присяжные восприняли письма по-человечески… Однако благодаря им ЦРУ выяснило: Абель побывал в Москве во второй половине 1955-го. Добирался домой, так уверены американцы, по маршруту Штаты — Париж — Москва в июне 1955-го, а в США вернулся в начале декабря того же года. Противоречит рассказу Эвелины: «Папа прилетел в Москву из Вены».

Ну а сами письма сыграли «за» Абеля. Он, отрешенно-хладнокровный во время суда, показал, по оценке ЦРУ, «некоторые признаки возбуждения лишь во время чтения писем его жены и дочери».

Но и здесь люди из ЦРУ ошиблись. Был и еще один момент, когда Вильям Фишер оказался на грани взрыва. Это когда свидетельствовал на суде мерзавец Хейханен. Хотя и был хроническим алкоголиком, слабо говорящим по-английски, но показания давал против Абеля существенные. Марка бесило предательство, спившийся подонок вызывал чувства отвращения, он и называл его «тварью». В Москве рассказывал Дмитрию Тарасову: «Мне безумно хотелось выскочить к предателю, схватить его за горло и задушить, как бешеную собаку. И только сознание чекистского долга перед родиной заставляло быть внешне спокойным, ничем не выдавать своего волнения, с тем чтобы дать присутствующим воочию убедиться в превосходстве истинного советского разведчика над предателем». Вероятно, говорил все это Вильям Генрихович начальнику по работе в более приземленном стиле, чужд ему был пафос. Но смысл сказанного от того не меняется.

Здесь, в этих письмах, в хладнокровии Абеля, а не только в умелой линии защиты Донована, и кроется то, что помогло в конечном итоге избежать нависшего смертного приговора.

А ведь приговор виделся именно таким. Обвинения, выдвинутые прокуратурой Нью-Йорка по трем пунктам, изложенным на двенадцати страницах прокурором Бруклина Муром и помощником Генерального прокурора США Томпкинсоном, были суровы. Еще в Техасе человеку, назвавшемуся Абелем, официально сообщили, что его будут судить как шпиона — в случае признания виновным ему грозила смертная казнь. ФБР подтвердило в техасской тюрьме, что по данным, которыми оно располагает, полковник с огромной долей вероятности закончит жизнь на электрическом стуле. Министерство юстиции готовилось к процессу тщательно.

Его подвергали, как признают сами американцы, «длительным и мучительным допросам». Что скрывается за этими словами? Били? Неизвестно, об открытых физических методах воздействия Вильям Генрихович никогда и никому потом не рассказывал. Да, камера-клетка в летнее время накалялась до 40 градусов. Ему несколько раз становилось плохо, состояние приближалось к полуобморочному. Однако, как я склонен предполагать, побоев не наносили. К нему не подсаживали тогда других заключенных. Условия содержания характеризовались тюремщиками как «относительно комфортные».

У Абеля была альтернатива. Ему предлагали сотрудничать с ЦРУ. Это подтверждено не только после возвращения домой, но еще в США. И никто в Штатах заявления полковника, данного под присягой «Клянусь говорить правду…», не опровергал. Вот и отыскавшийся текст заявления, который он сделал письменно на суде в Нью-Йорке: «Они мне говорили, что обеспечат хорошее питание, алкоголь и комнату с кондиционером в отеле Техаса…»

Когда предложение было с интеллигентным достоинством отвергнуто, агент ЦРУ в третий раз, если считать чуть не первую фразу, прозвучавшую в раннее утро ареста, снова выдвинул конкретное «предложение работы» — «в одном федеральном агентстве с начальной платой в 10 тысяч долларов в год». Абель отклонил и его с твердой учтивостью. ЦРУ ценило услуги полковника дорого, а он оценивал ЦРУ низко.

Тогда, 7 августа 1957 года, через полтора месяца после ареста, заключенному сообщили о выдвинутых обвинениях:

За доставку Советскому Союзу сообщений секретного характера, содержащих атомную и военную информацию, — максимальное наказание смерть.

За участие в сборе приведенной информации — максимальное наказание десять лет каторги.

За нелегальный въезд и пребывание на территории США в качестве агента иностранной державы — максимальное наказание пять лет тюремного заключения.

Видимо, в ЦРУ уразумели, что на данном этапе разведчика не сломить-не согнуть, и не торопились. Время было на стороне ЦРУ. Понятно, что, если даже не дойдет до смертного приговора, у хозяев положения окажется масса времени, чтобы нажать и надавить. Сразу после предоставления обвинительного заключения и отклонения очередного предложения о переходе на чужую сторону Абеля перевезли в Нью-Йорк, в камеру федеральной тюрьмы на 11-й улице.

Уже 13 августа 1957 года он в первый раз появился в федеральном суде Бруклина. Судья Мэтью Абруццо в тот день разрешил ему просить через коллегию адвокатов Бруклина защитника, который сможет представлять его на процессе, названном «Рудольф Иванович Абель, также известный как “Марк” и также известный как Мартин Коллинз и Эмиль Р. Гольдфус против Соединенных Штатов Америки».

Прошло еще несколько дней, и коллегия назвала имя защитника — Джеймс Брит Донован. Это был совсем не простой адвокат, прямиком ринувшийся на защиту русского полковника. Но Абелю с ним повезло. Прежде всего тем, что Донован был не из оголтелых, требовавших казни русского шпиона, а затем и наказания для самого Донована, «осмелившегося предать нацию». Мало кто тогда, да и теперь, обратил внимание на фразу из первого же заявления Донована: «Я согласился защищать Абеля в интересах нации». Об интересах нации известный нью-йоркский адвокат, офицер разведки в ранге капитана 3-го ранга, знал не понаслышке.