Дваждырожденные - Дмитрий Морозов

А потом мы вместе сидели у костра, и он облегченно смеялся нашим шуткам и вместе со всеми пел древние гимны. Я и сейчас, стоит мне закрыть глаза, вижу, как он сидит на земле, скрестив ноги, положив руки ладонями вверх на колени. Он одет в кожаный панцирь, достойный самого бедного ополченца, а на боку его — меч, стоящий, наверное, всех коров Кампильи. Его глаза полузакрыты, а на лице — покой и безмятежность. Отблески красного пламени стекают с его висков к почти детским ямочкам на щеках. В этой призрачной игре сполохов и теней он похож на древнего бога, полного грозной таинственной силы, что в детской игре разрушает и создает миры…

Мы, как и прежде, редко видели старших Пан-давов. Но знали, что не царская охота и пиры занимают их время. Юдхиштхира принял на свои плечи ношу, уже непосильную для стареющего Друпады. Дети царя Панчалы смиренно уступили ему место патриарха, ибо были дваждырожденны-ми и знали предел собственных сил. Их часто видели вместе с сыном Дхармы, освещенных блеском его мудрости. Своей грозной силой они понуждали панчалийцев выполнять волю царя без царства. По-прежнему шли работы на городских стенах, а в сумерках мы видели, как большие массы кавалерии и колесниц переливались меж холмов и долин. Матсьи, ядавы и панчалийцы учились действовать сообща.

Митра и Джанаки все чаще проводили свободные вечера в Кампилье. Я не сопровождал их, находя наслаждение в пальмовых рощах и тихих речных заводях. Оказывается, ничего не требовалось мне для счастья, кроме запаха свежей травы, бирюзового неба над изумрудными кронами и ласковых свежих объятий воды. Если бы еще и Лата была здесь… Но об этом я просто запрещал себе думать. Пещерный храм любви, где негасимое пламя освещало драгоценный лик моей богини, был сокрыт в глубинах сердца. А разум и чувства, трепеща от восторга, целиком отдались могучей музыке мира, пронизанного дыханием жизни, божественной волей и силой.

Вновь знаки пути открылись моим очам, обретая формы и краски земного существования. Бродя без цели, я находил деревья и камни, источающие силу, древние святилища (не разукрашенные городские храмы, где тесно от молящихся, а истинные места поклонений), отмеченные живым присутствием богов, где в незапамятные времена возносились молитвы родникам, деревьям и скалам. Эти святые места — тиртхи — были полны для меня тонких сил, различающихся цветом и звучанием, но неизменно приводящих душу в удивительное состояние растворенности в потоке жизни. По непонятной прихоти моим спутником в этих прогулках пожелал быть Сатьяки Ююдхана. Он показался мне излишне легкомысленным и самоуверенным во время нашей первой встречи на пиру во дворце Друпады. Но постепенно мне открылось, что этот отважный кшатрий способен очень тонко чувствовать окружающий мир. Ни разу не позволил он своему духовному пылу нарушить тихую мелодию моего созерцания. Не знаю, как он вел себя на пирах в Кампилье, но в святых местах он преисполнялся благочестием и покоем. Я и сейчас могу возродить в памяти его облик: крутые брови над смеющимися глазами, туго натянутая на скулы кожа, чуть выдающийся подбородок — очерк решительности и силы в узде разума и дисциплины.

Однажды в наших исканиях у берегов Ганги мы набрели на тихую заводь, отмеченную одиноким баньяном. Это удивительное дерево, достигнув зрелого возраста, начинает размножаться, опуская из своих ветвей на землю то ли корни, то ли побеги, которые, касаясь земли, становятся стволами. Баньян, который мы отыскали, уже превратился в целую рощу, а его главный ствол напоминал круглую крепостную башню, над которой тысячами вымпелов трепетали на ветру широкие листья. В благодатной тени единой кроны дерева мы сбросили пояса с мечами и верхнюю одежду. Сатьяки, зайдя по грудь в воду, начал совершать обряд омовения. Поливая голову водой из сомкнутых ладоней, он шептал священные мантры, помогающие привести в гармонию чувства и мысли. Я посидел немного в тени, дожидаясь, когда жар уйдет из моего тела, а дыхание выровняется. Потом с разбегу бросился в воду и долго плавал, радуясь ощущениям, которые дарила моей коже прохлада священной реки. Впрочем, было в этом месте и еще что-то, что позволило мне ощутить удивительную прозрачность и легкость, словно медлительные воды реки унесли тяжесть, давившую на сердце.

— Здесь было святилище, — сказал Сатьяки, выбравшийся на берег и теперь стоявший без дви жения в сосредоточенном молчании, словно пы таясь уловить отзвук давних песнопений.

Потом мы разом повернулись в сторону Кам-пильи, как будто услышали дальний зов раковины. Оттуда по красной дороге, пробитой в глине между полями, к нам ехала сияющая колесница. Вернее, мы увидели коней, блики света на бронзовых частях повозки и длинный шлейф красно-серой пыли. Я не торопясь зашел в тень баньяна, чувствуя, как теплый песок мягко подается под босыми ступнями. Легкий ветерок гулял меж стволов, пахнущих храмовыми благовониями. Жизнь наполняла меня, как молодое вино хрустальный кубок, и меньше всего хотелось, чтобы этот покой был кем-то нарушен. Глядя меж стволов на опаленные солнцем поля, протянувшиеся до далеких стен Кампильи, я лениво следил за приближающейся упряжью. Уже можно было различить, что влекут ее пять белых коней, но лица возницы, защищенного от солнца огромным белым зонтом, пока что было не разглядеть.

Сзади неторопливо подошел Сатьяки. Глазами знатока он оглядел колесницу.

— Неужели сам белоконный Арджуна? — ска зал он самому себе. — Нет, этот возничий более искусен, чем обладатель лука Гандивы. Разумеет ся, это дваждырожденный.

Последних слов он мог бы и не говорить, так как даже я ощущал ореол силы, окутывающий возницу подобно невидимым доспехам. Еще несколько мгновений ожидания… Кони, всхрапнув, замерли перед колоннадой баньяна, и с колесницы устало спрыгнул сам Юдхиштхира в простой белой одежде без доспехов и украшений. Наверное, он не рассчитывал застать кого-нибудь в этом уединенном месте. Его густые черные брови на мгновение сдвинулись над усталыми, пронзительными глазами. Но потом он узнал нас и приветливо улыбнулся в ответ на наши почтительные поклоны. Он отдал нам поводья колесницы, сбросил верхнюю одежду и неторопливо облачился в мочальное платье — набедренную повязку, которую носят отшельники, предающиеся покаянию в лесной глуши. Устремив взор покрасневших от усталости глаз на спокойную воду реки, Юдхиштхира шептал мантры, а руки его тем временем заплетали длинные черные волосы в отшельническую косу.

На нас он не обращал внимания, но при этом и не давал разрешения уйти. Удалиться самим было бы нарушением правил приличия. Поэтому мы с Сатьяки уселись на корень баньяна и, грея босые ноги в мягком песке, следили за патриархом.

С неожиданной для его грузной фигуры легкостью он вошел в воду и поплыл, быстро рассекая зеркальную поверхность. Было в нем что-то от молодого резвящегося слона. Когда он вышел на берег, одетый в блестящие на солнце капли, мы увидели, что морщины на его лбу разгладились, а из глаз ушла напряженная усталость. Теперь его взор,, устремленный на нас, был ясен и умиротворен, как музыка пастушьей флейты на закате.

Не вытираясь, Юдхиштхира прошел в тень и сел прямо на песок рядом с нами. Некоторое время он молча глядел на воду, отливающую расплавленным золотом, а потом спросил:

— Что вы думаете о панчалийцах?

Сатьяки сглотнул комок, ставший поперек горла. Ни уклониться от ответа, ни сказать неправду Юдхиштхире было невозможно. Он уже воплотился в наши мысли и с мягкой настойчивостью пробивался к истине, которую в других условиях мы предпочли бы скрыть и от самих себя.

— Мы в них не верим, — сказал Сатьяки, — полководец, который будет рассчитывать на вои нов Панчалы, проиграет войну.

Юдхиштхира грустно вздохнул:

— Остальные считают так же. Я знаю, не тру дитесь отвечать.

Гхатоткача говорит, что панчалийцы уступают союзникам Кауравов, а ему можно верить, ведь леса окружают все столицы этой земли. Леса делают Гхатоткачу вездесущим…

Сатьяки вдруг встал перед Юдхиштхирой и заговорил с напором и страстностью, необычными для его спокойного жизнерадостного характера:

— Почему вы пребываете в сомнениях, о Царь справедливости? Те, кто имеют защитников в мире, могут сами не браться за дело. Осиленный мощью вришниев, падет сын Дхритараштры. Я, воздев ору жие, в одиночку буду разить воинов куру, если того потребуют боги. А кто способен устоять против стрел, пущенных Прадьюмной? Что во всех трех мирах не по силам Кришне, когда он возьмет в руки отборные стрелы, жгучие, как огонь или змеиный яд? Кто может противиться его диску, блистающе му как солнце? Пусть Абхиманью — лучший из блюстителей дхармы — исполнит свой обет, дан ный отцу. Когда враг будет повергнут, Царь спра ведливости станет править землей.

Юдхиштхира молча слушал гордую речь прославленного воина ядавов. Его губы улыбались, но глаза смотрели грустно и устало.