Шарманщик с улицы Архимеда - Игорь Генрихович Шестков

Его глухота пресуществила звуки в адский грохот, раскаты которого то и дело доносятся из Черных картин… подступающая слепота урезала цвета… болезнь упростила формы… старческий тремор придал форму мазку, а недалекая уже смерть позволила добиться невероятной экспрессии изображения.

Что-то сравнимое по силе с этой живописью Гойи можно найти только у Рембрандта… позже – в живописи Сутина. На некоторых картинах Врубеля.

Пикассо изо всех сил пытался имитировать Гойю, да не по зубам ему был этот орешек…

И Ван Гог не дотянул. И все «современное искусство» кажется по сравнению с Гойей – жалкими потугами шарлатанов и неумеек.

Или… этот Сатурн – прикрытый античным мифом автопортрет?

Старого мастера измотали войны, политические и придворные дрязги, ему осточертела вечно возвращающаяся к абсолютизму и тирании родина, ее ужасная история, осточертел ее народ… осточертело и приносящее все больше проблем и болей собственное тело… осточертело то, что он был человеком… воплощение в плоть.

Уничтожить ее… сожрать… к дьяволу под хвост эту жизнь!

«Тонущая собака» (то ли в болоте, то ли в грязном потоке), тоскливо смотрящая на желтоватый фон картины, на котором угадываются жуткие гримасы пустынных духов… или башни готического собора – представляется мне еще одним автопортретом Гойи. В модусе предсмертного одиночества.

А две похожие работы – «Старик и монах» (ил. 82, «старик» похож на Моисея с посохом) и «Два старика едят суп» (ил. 83, тут «старик» – похож на впавшую в детство Бабу Ягу) это уже зримое… явление смерти. Или дьявола. На первой картине он шепчет что-то соблазнительное в ухо «Моисею». На второй – читает занятой едой «Бабе-Яге» какую-то книгу, возможно – список прегрешений… Но старик-баба-яга уже по ту сторону добра и зла… он глупо улыбается и не слушает адского фискала.

…

Следующей остановкой моего дрейфа по азиатским морям было огромное полотно «Шабаш ведьм» (ил. 84). Это был хорошо мне знакомый Козлиный луг… Но что-то, не только исполинский размер, отличало его не только от нежной картинки для семьи Осуна (это и обсуждать не надо, разница – как между игрушечной детской пушечкой и грязной, пропахшей порохом и маслом армейской гаубицей с передовой), но и от страшной графики Капричос…

Гойя перестал нуждаться в услугах нагих мутанток-дьяволиц, вампиров, сов и нетопырей… для изображения персонифицированного порока… зла…

Достаточно людишек изобразить… на прогулке.

Дьявол тут – Черный козел. Не из преисподней, скорее карнавальный. Ряженый.

С накладными рожищами и бородой. В черном одеянии.

Темное пятно. Зловещий силуэт. Дыра.

За ним – огромной лепешкой – его адепты. Расселись вокруг повелителя. Одни женщины. Жуткие старухи, мегеры, оголтелые фанатичные бабы, уродки… есть и нежная красотка с муфтой (справа).

Открытые рты… сверкающие глаза. Уродливые носы, подбородки, губы, темные волосы… Все какое-то остервенелое… Ведьмы.

Босые.

Лица их прорисованы грубо. Нарочито грубо. Болезненно грубо. Колюче. Грязно. Наляпаны… как курица лапой. Сын рисовал? Нет, везде видна работа уверенной руки мастера.

Как будто сам Черный козел малевал… презирающий эту легковерную чернь, неоднократно совокуплявшийся с ними… пресытившийся, озлобленный.

Осточертели…

Рисовал и дергался… онанировал… гримасничал… пускал ветры и свистел.

Бедные азиаты вопросительно смотрели друг на друга, как будто спрашивали – что это… а мы не такие? И радостно отвечали сами себе – нет, нет, мы гораздо лучше…

Живопись эта, как вино причастия дьявола – черна, горька и тошнотворна.

И ядовита.

Но очаровывает… безумием. Испарением смерти.

Козлиный луг стал наконец настоящим, обрел свою черноземную червивую плоть…

Спросим и мы – что это, тут на полотне? Ад?

Нет. Люди, какие они есть. В ожидании черного чуда.

Кому они молятся? Богу?

Нет. Большому козлу. Власти, деньгам, удовольствиям телесным.

Они целуют его член и анус.

Это что, преувеличение, гипербола, метафора?

Нет, реальность. Обыкновенная реальность.

Как с таким ужасом в душе жить?

А вот как – перескочить через него легкой пташечкой… заключить с мировой скорбью соглашение о ненападении. И жить себе дальше, обходя Козлиный луг стороной.

Так Гойя и сделал. Бросил Испанию и уехал во Францию. С молодой женщиной. Да еще и жалованье сохранил. В Бордо нарисовал свою «Молочницу». И миниатюрные портреты друзей… И два альбома замечательных эскизов.

Умер на чужбине.

Тело его через 70 лет вырыли, привезли в Мадрид и перезахоронили.

В церкви святого Антония Падуанского, под его фресками.

А на месте Дома глухого – станция метро «Гойя».

…

Ну вот, азиатов вымело наконец из зала «Черных картин»…

Зато туда вошли испанские школьники… И начали деревенеть, зевать… засыпать на ходу…

Учительница-экскурсоводша настырно и темпераментно объясняла им, что к чему, но глубокую их сонливость, казалось, мог победить только футбольный матч Реала против Барселоны. И они действительно начали играть в футбол – чей-то шапочкой…

Элегантно играли. Когда музейный служитель попросил их прекратить – прекратили.

Я с удовольствием отметил, что эти подростки обладают врожденным самоконтролем, тем, чего так не хватает детям России… порода…

На картины они, разумеется, и не взглянули, зачем ворошить чужое прошлое?

Подошел к картине «Народное гуляние в день Святого Исидора» (ил. 85).

И тут – одни исступленные изуверы. Безумцы. «Представители различных сословий испанского общества».

Исступлен и свет, мчащийся по темным пространствам неба, как будто заполненного фигурами воздушных гимнастов-демонов.

Темна и земля, вздыбленная тектоническими силами, отпечатавшимися на властных профилях конкистадоров (видел на почтовых марках).

Парад зомбированных кретинов, горланящих каноны… в честь святого Исидора, крестьянина, сотворившего как известно 438 чудес.

Массовый психоз?

Жуть…

Как хорошо…

В 1788 году Гойя написал одну из своих самых оптимистических картин… на тот же сюжет. Народное гуляние на лугах святого Исидора (Прадо, ил. 86).

Светлая, веселая живопись…

Под теплым майским солнцем милые женщины в белых одеждах кокетничают с симпатичными кавалерами… детки…

Танцы… вино… зонтики… кареты… лошадки…

На заднем плане – прекрасный город. Королевский дворец… церкви… монастыри… купола… шпили…

В речке Мансанарес вместо воды молоко.

Пространство наполнено смехом, радостью…

Небо – золото с голубизной.

Обе эти картины нужно воспринимать как «внутренние» ландшафты художника.

Когда Гойя писал свое первое «Гуляние», ему было 42 года, он был уже богат, знаменит… и еще не оглох. Второе, черное «Гуляние» Гойя написал, когда ему было около 75 лет. К тому времени жизнь уже отняла у него почти все, что можно отнять у человека – здоровье, близких и друзей, надежду… а через пару лет отняла и родину, язык.

Для такого страстного, активного и тщеславного человека как Гойя этот тяжкий период предсмертья был особенно мучителен. Оттого он