Заговорщики (книга 2) - Николай Шпанов

— Дело не в этом… Я хотел сказать: не совсем в этом.

— Я так и знал! — с усмешкою сказал Рупп.

— Что ты знал?! — внезапно раздражаясь, сказал Зинн. — Ничего ты не знаешь и не можешь знать! — Но тут же, беря себя в руки, спокойно проговорил: — Ты слышал о Винере?

— Имею представление.

— Над чем он работает, знаешь?

— Да.

— Нужно, чтобы Эгон Шверер ещё раз вплотную занялся этими проектами ракет.

— Я же тебе сказал: я знаю, чего ты хочешь от Эгона. Но повторяю: он на это не пойдёт.

Зинн ударил ладонью по столу.

— Подожди с твоим заключением. Эгон настолько хорошо все знает, что лучше всякого другого может разоблачить эти затеи перед всем миром.

— Ты хочешь, чтобы он выступил?

— Да, с разоблачением, которое разорвалось бы на глазах всех народов с эффектом, в десять раз большим, чем самая страшная атомная бомба.

Несколько мгновений Рупп молча стоял перед Зинном, потом воскликнул:

— Я лопаюсь от зависти, что такая идея пришла не мне! Честное слово, вот бомба, которую надо сбросить как можно скорей, — правда!

— Не ожидая войны, — со смехом сказал Зинн и тут же увидел, как стало серьёзным лицо молодого человека.

— А ты понимаешь, чего это может стоить доктору Швереру? — спросил Рупп.

— Я ничего не собираюсь от него скрывать.

Рупп задумался. Зинну пришлось переспросить:

— Что же ты думаешь?

И Рупп ответил так, словно предложение было сделано ему самому:

— Дело должно быть сделано.

— Может быть, ты с ним и переговоришь? — предложил Зинн.

— Мы с ним слишком большие друзья. А уж одного того, что ты пригласил бы его сюда, было бы достаточно, чтобы он поверил в серьёзность дела. Он должен знать, что это нужно для блага Германии, «нам, немцам», как бывало говорил Лемке…

— Ты забыл о том, что сказал сам: в наши дни автор такого разоблачения рискует жизнью.

— А разве ты не рискнул бы?

— Ну, мы с тобой… Мы — члены партии.

— Почему ты думаешь, что мужество — наша монополия?

— Этот Шверер в прошлом…

— Я знаю, он заблуждался.

— И очень сильно!

— И все же Лемке доверял ему, — сказал Рупп. — И, на мой взгляд, Эгон, наконец, понял все до конца и хочет оставаться честным перед самим собой и перед своим народом.

— Этого достаточно, — решительно проговорил Зинн. — Приведи его. И как можно скорей.

— Я тебе говорю: он совсем неплохой человек. Только постарайся насчёт… его безопасности… — Рупп посмотрел на часы. — Ты не забыл об открытии гимназии?

— Мне пора, — согласно кивнул Зинн. — Кажется, ведь небольшое дело — открытие гимназии, в которую может послать своих детей самый бедный немец.

— Сколько их тебе ещё предстоит открыть!

Рупп был уже в коридоре, когда за ним вдруг порывисто распахнулась дверь и Зинн крикнул:

— Эй, Рупп, погоди-ка! Я забыл показать тебе.

И, сияя радостью, он протянул телеграмму. Рупп прочёл:

«Ура! У нас — сын. Здоровье Ренни отлично. Рудольф».

Рупп рассмеялся:

— Готов вместе с ним крикнуть «ура».

— Уж этот-то новый Цихауэр узнает, что такое счастье в Германии! — уверенно проговорил Зинн.

— Пошли им привет и от меня! — крикнул Рупп, сбегая с лестницы.

— Через несколько дней поздравишь их сам тут, — прокричал вслед ему Зинн. — Руди уже выехал в Берлин.

— Тем лучше, тем лучше! А своего малыша они привезут, вероятно, в той самой огромной корзине, которую Ренни когда-то носила на спине?

Зинн рассмеялся:

— Это была, действительно, огромная корзина. Я как сейчас вижу Ренни Шенек, сгибающуюся под тяжестью ноши… И эти похороны в горах у Визенталя…

Шаги Руппа замерли далеко внизу.

Поток воспоминаний нахлынул на Зинна. Он стоял, опершись на перила, и глядел в глубокий провал лестничной клетки, как в пропасть, где перед его взором проходила длинная череда лиц и событий прошлого — такого близкого и вместе с тем уже такого безвозвратно далёкого. К счастью, именно безвозвратно, навсегда ушедшего в прошлое, как в туман над ущельем Визенталя…

Когда через час Рупп подходил к подъезду Эгона Шверера, ему бросился в глаза автомобиль, на стекле которого виднелся пропуск, какой выдаётся для въезда из западных зон в советскую. Первой мыслью Руппа было: «Эрнст!» Он с беспокойством вошёл в дом и сразу заметил, что там царит некоторый переполох. Раскрасневшаяся Эльза водила утюгом по тугому, как броня, пластрону крахмальной мужской сорочки.

— Доктор Шверер собирается куда-нибудь ехать? — спросил Рупп, стараясь сообразить, куда может ехать Эгон на американской машине. И вздохнул с облегчением, когда Эльза сказала:

— Он ведёт Лили в гимназию, которая сегодня открывается.

— А этот автомобиль?

Эльза приложила палец к губам и глазами показала на неплотно притворённую дверь, за которой слышались голоса.

— Приехала из Франкфурта бабушка Эмма, — прошептала Эльза.

Из-за двери был отчётливо слышен голос генеральши Шверер:

— Отцу кто-то сказал такую глупость, будто ты намерен отдать нашу Лили в эту новую гимназию.

— Кто-то позаботился о том, чтоб сказать сущую правду, — ответил спокойный голос Эгона.

— В бесплатную школу?! Словно дочь нищего?

— Теперь тут все учатся бесплатно, мама, — все так же спокойно проговорил Эгон.

— Но отец этим очень обеспокоен, Эги, — взволнованно проговорила старуха. — Он очень обеспокоен. Ты видишь, я ехала всю ночь, чтобы…

В голосе Эгона зазвучала насмешка:

— Это очень трогательно, что американцы не пожалели несколько галлонов бензина ради такого маленького человечка, как моя Лили. Но вы истратили их бензин напрасно.

— Я тебя не понимаю.

— Лили поступает сегодня в школу, именно в эту школу.

— Там, наверно, царят здешние идеи, Эгон! — воскликнула фрау Эмма.

— Безусловно. — ответил Эгон. — Я и отдаю мою дочь туда потому, что не хочу, чтобы с нею произошло то, что случилось с её отцом: только став седым, я понял, что значит быть немцем.

— Я тебя все ещё не понимаю.

— И не поймёте.

— Ты, что же, думаешь, что я не способна?..

— Я сам тоже когда-то не понимал многого и, вероятно, так и не понял бы, если бы не решился тогда… бежать.

— Боже мой!.. Не вспоминай об этом позоре!

— Только тогда, скрываясь в чужой стране и глядя оттуда на всё, что происходило тут…

— Не смей, не смей! — крикнула старуха. — Это было позором. Для тебя, для нас всех… Я никогда не решалась сказать тебе, как назвал тебя отец, узнав о твоём бегстве из Германии!

Эгон рассмеялся:

— Наверно, дезертиром?

— Он сказал, что ты… изменник! В те тяжкие для отчизны дни…

— Не для отчизны, а для гитлеризма. Это не одно и то же.

— Когда твой отец и твои братья дрались уже на самых границах Германии, чтобы спасти её от русских…

— Они спасали не Германию, а Гитлера и самих себя.

— Ты говоришь, как настоящий… большевик. Я не хочу, не хочу тебя слушать, ты марксист!

— К сожалению, ещё далеко нет.

— Ты издеваешься надо мною! — По голосу старухи можно было подумать, что ей сейчас будет плохо. Несколько мгновений из комнаты доносилось только её частое, взволнованное дыхание. Потом она прерывающимся голосом, негромко сказала:

— Что же я должна передать её дедушке?

— Единственно правильным было бы сказать ему правду.

— О, конечно, правду, только святую правду! — напыщенно воскликнула она.

— Тогда скажите ему, что у него нет больше внучки.

— Эгон!

— Да, род Швереров, тех Швереров, которые из поколения в поколение служили в 6-м кавалерийском его величества короля прусского полку, кончился.

— Эгон!

— Он кончился на Отто и Эрнсте. Я всегда был не в счёт.

— Ты не смеешь так говорить об Отто! — Она поднесла носовой платок к глазам. — Мы даже не знаем, где его могила там в России… Я всегда заступалась за тебя перед отцом, но теперь я вижу, ты и вправду не в счёт.

— На сцену выходит новое поколение немцев, обыкновенных маленьких немцев, которые войдут сегодня в эту новую бесплатную школу. Среди них будет и моя дочь, моя Лили.

— Я не хочу, не хочу тебя слушать! — прокричала старуха.

Но Эгон продолжал:

— И я от всей души хочу, чтобы учителя вложили в их маленькие головы правдивое представление о грядущем уделе Германии, который будет уделом свободы и труда, счастием равных среди равных, а не глиняным величием воинственных бредней.

— Я не могу сказать все это ему! — в отчаянии произнесла фрау Эмма.

— Напрасно. Он должен это знать, — твёрдо проговорил Эгон, — если хотите, я напишу ему.

— Упаси тебя бог! Может быть, я не должна говорить тебе, но… я не могу молчать: он боится за вас всех, за тебя, за нашу маленькую Лили и даже за твою жену. — Она говорила торопливо, не давая перебить себя. — Ведь когда начнётся война, все, кто находится здесь, по эту сторону, обречены на смерть, на истребление.