Маяковский. Самоубийство - Бенедикт Сарнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В жизни он с Элли уехал из кемпинга в тот же день, и хандра настигла его в Нью-Йорке. В стихотворении он остается в кемпинге, один на один со своей хандрой. Это изменение места действия понадобилось ему по многим причинам. Но немалую роль, наверно, тут сыграло уж очень подходящее к случаю название кемпинга: «Не унывай».
Гораздо важнее, однако, КТО сказал ему это мгновенно излечившее его волшебное слово. В жизни это была возлюбленная, примчавшаяся к нему, лежащему в койке, отвернувшись от всего мира лицом к стене. Они помирились, и хандра ушла. «И стоило жить, и работать стоило».
В стихотворении избавление от хандры ему принесла не Элли, а другая, главная его возлюбленная:
За палаткой мир лежит угрюм и темен.Вдруг ракетой сон звенит в унынье в это:«Мы смело в бой пойдемза власть Советов…»
И хандру как рукой сняло. «И стоило жить, и работать стоило»:
Ну, и сон приснит вам полночь-негодяйка!Только сон ли это? Слишком громок сон.Это комсомольцы кемпа «Нит гедайге»песней заставляют плыть в Москву Гудзон.
Вряд ли он все это выдумал. Что-то такое там, в этом кемпинге, наверно, все-таки было. И комсомольцы. И песня, которую они пели. И песня эта, наверно, шевельнула какие-то струны в его душе, еще не расставшейся со своей главной любовью.
И тем не менее это был сон, которому наяву (слава тебе, Господи!) не суждено было сбыться.
Он еще хорохорится, делает вид, что не сомневается: рано или поздно этот его сон станет явью. И тогда будет у него только одна забота:
Да, надо быть бережливым тут,ядром чего не попортив.В особенности, если пойдутгромить префектуру напротив.
Это, положим, шутка (хотя у парижанина от таких шуток, наверно, — мороз по коже). Но он и не в шутку, а самым серьезным образом еще старается уверить себя, что со всеми нерешенными социальными вопросами несовершенного западного мира «надо обращаться в Коминтерн, в Москву». Что именно этот самый Коминтерн, находящийся в Москве, и есть — генеральный штаб грядущей мировой революции. Что в Москве все эти проклятые социальные вопросы уже решены самым наилучшим образом:
Как врезать ей в голову мысли-ножи,что русским известно другое средство,как влезть рабочим во все этажибез грез, без свадеб, без жданий наследства.
Он еще верен своей главной любви. И не скрывает, что она по-прежнему для него — главная:
Волны будоражить мастера:детство выплеснут; другому — голос милой.Ну, а мне б опять знамена простирать!Вон — пошло, затарахтело, загромило!
Только с ней, с этой главной своей возлюбленной, он мог бы быть счастлив! Но в реальности счастье это ему испытать не дано. Только в воображении:
И снова вода присмирела сквозная,и нет никаких сомнений ни в ком.И вдруг, откуда-то — черт его знает! —встает из глубин воднячий Ревком.И гвардия капель — воды партизаны —взбираются ввысь с океанского рва,До неба метнутся и падают заново,порфиру пены в клочки изодрав…И волны клянутся всеводному Цикуоружие бурь до победы не класть.И вот победили — экватору в циркульСоветов-капель бескрайняя власть.
Кому-то — голос милой. А ему — «опять знамена б простирать». И даже когда настигла его единственная из всех его любовей, которая могла поспорить с его пожизненной любовью к Лиле, — даже она в его сознании неотделима от той, большой, главной его любви.
Стихотворение «Письмо Татьяне Яковлевой» было написано в 1928 году. А пятью годами раньше — в 1923-м — было написано другое его стихотворение — «Париж. Разговорчики с Эйфелевой башней».
«Письмо…» — любовное послание к женщине, по силе и накалу страсти сопоставимое с шедевром его ранней лирики: «Лиличка. Вместо письма»:
Ты одна мне ростом вровень,стань же рядом с бровью брови,дай про этот важный вечеррассказать по-человечьи…В черном небе молний поступь,гром ругней в небесной драме, —не гроза, а это просторевность двигает горами.Глупых слов не верь сырью,не пугайся этой тряски, —я взнуздаю, я смирючувства отпрысков дворянских.
«Разговорчики с Эйфелевой башней» — совсем о другом:
Я жду,пока,подняв резную главку,домовьей слежкою умаяна,ко мне,большевику,на явкувыходит Эйфелева из тумана.— Т-ш-ш-ш,башня,тише шлепайте! —увидят! —луна — гильотинная жуть.Я вот что скажу(пришипилился в шепоте,ейв радиоухошепчу,жужжу):— Я разагитировал вещи и здания.Мы —только согласия вашего ждем.Башня —хотите возглавить восстание?Башня —мывас выбираем вождем!..Метро согласились,метро со мною —онииз своих облицованных нутрпублику выплюют —кровью смоютсо стенплакаты духов и пудр…Башня —улиц не бойтесь!Еслиметро не выпустит уличный грунт —грунтисполосуют рельсы.Я подымаю рельсовый бунт.
«Письмо…» — о любви, как всегда у Маяковского, трагической, неразделенной.
«Разговорчики…» — о восстании вещей, о бунте, который в случае удачи, как мы знаем, меняет свое название. То есть — о революции.
Казалось бы, что общего может быть между этими двумя стихотворениями?
Общее, однако, есть.
Начать с того, что ожидаемая поэтом тайная его встреча с Эйфелевой башней, само его ожидание этой встречи наводит на мысль скорее о любовном свидании, нежели о «явочной» встрече двух революционеров-заговорщиков.
С первых же строк стихотворения с всегдашней пронзительностью и силой звучит тут старая, вечная его лирическая тема:
Обшаркан мильоном ног.Исшаркан тыщей шин.Я борозжу Париж —до жути одинок,до жути ни лица,до жути ни души.Вокруг меня —авто фантастят танец,вокруг меня —из зверорыбьих морд —еще с Людовиковсвистит вода, фонтанясь.Я выхожуна Place de la Concorde.
С другой стороны — и в «Письме Татьяне Яковлевой», в этом интимном любовном послании ему б «опять знамена простирать»:
