Пастухи фараона - Эйтан Финкельштейн

Доктор расправил спину; подумать только, с виду безобидный старик, а на самом деле — страшный тип. Ладно, пропади ты пропадом… А вот Клару надо уговорить съездить на море. Неизвестно, сколько времени придется ждать разрешения, а нервы уже никуда не годятся.

— Прибыл сюда, — переведя дух, продолжал больной, — но вы думаете, здесь был покой, здесь были условия? Так вы так не думайте. Конечно, здесь я уже был не на рядовой работе, лоб под пули не подставлял. Но сколько здесь было трудностей — кошмар, ужас! И знаете, какая была самая большая трудность? Здесь приходилось делить их на бандитов и на небандитов, на саботажников и на несаботажников. Но ведь они все бандиты. Все нас ненавидят, поверьте мне — все! Я это всюду доказывал, везде требовал — всех в Сибирь, всех — в Азию. Всех до одного. Но не слушали, не слушали.

Больной сокрушенно помотал головой, сник и умолк.

Вот ты чем здесь занимался, старый гэбэшник! Понятно, почему нас теперь не любят. Быть может, «национальные кадры» — это только отговорка; а в самом деле все думают, что и я из тех же. Только главврач знает, из каких я. О дедушке он говорил с почтением. «Ваш дедушка знаменитым человеком был, о нем газеты писали. Правые называли его леваком — за то, что он коммунистов защищал, левые, наоборот, — консерватором. А я думаю, раз людей от петли спасал, значит, хороший человек был. Потом в сороковом исчез. Ну, тогда многие исчезли… А ведь что получилось — москали-то его спасли! Немцы, когда пришли, они вашу нацию… Да, значит, когда он вернулся, сразу к нам, в Черный Бор, а потом в Вильнюсе квартиру выхлопотал. Но к нам время от времени наезжал. Пока в Польшу не уехал». Главврач помолчал, хитро прищурился: «Там остался или дальше поехал?» — «Дальше. Только недолго прожил, вот уж двадцать лет, как скончался. Бабушка его на полгода пережила. Царство им небесное».

Дедушка дедушкой, но, когда речь зашла о моей работе, главврач съежился, обмяк: «Давно прошу кардиолога, но министерство ставку не дает. Я ведь кто? Районная больница. И край у нас польский… Да и дадут ставку, приезжего все равно не утвердят», — вслух размышлял главврач. «А что, жена тоже не работает?» — «Не работает». — «И дети есть?» — «Дочь, семнадцать ей». — «Да, ситуация, — главврач почесал за ухом. — А дежурить не хотите? Я вам столько часов дам, сколько выдержите…»

Больной между тем продолжал.

— Конечно, при Михаиле Андреевиче порядок был строгий. Он Литву в руках держал, а я — город. Я его с полуслова понимал, и он меня ценил; не одна буря меня миновала. Да, мог быть покой, могли быть условия, — больной на минуту задумался, покачал головой, — если бы не этот идиот Хрущев. И откуда он только взялся? Столько достойных людей было, а пролез этот выскочка. Пролез и давай делать всякие безобразия. «Расширение прав республик, национальные кадры»! — лицо больного перекосила кривая усмешка. — Как вам это нравится? Этим бандитам права, этих бункерщиков к руководству! До чего дошло — руководящий состав обязали изучать ихний язык! Меня-то, правда, не заставишь, но вы знаете, не успел я оглянуться, а они уже везде пролезли, со всех сторон обложили.

Больной умолк, облизал пересохшие губы.

— Но вы знаете, доктор, отчего бывают самые большие несчастья? Я вам скажу, отчего они бывают. От родственников. Да, да, от них самых. Был у меня, знаете ли, брат. Жил он в глуши, жил там и гнил. Вытащил его сюда, спрашиваю: «Чем заниматься хочешь?» — «Тем же, чем и занимался» — «А чем ты занимался?» — «Торговлей» — «Ну хорошо, хочешь торговлей, занимайся торговлей, хочешь магазин — бери магазин. Хочешь базу — бери базу». И он брал, и еще как брал! Одна квартира, другая квартира, одна дача, другая дача. И все мало, все мало. Бриллианты ему понадобились, валюты ему не хватало! Вы, наверное, не помните валютные дела? О, это были еще те дела! Операцию проводили органы по прямому указанию Москвы. Я ничего не знал, и вдруг мне докладывают: арестованы валютчики. Смотрю список — в глазах темно. На первом месте он, этот подлец, этот мерзавец. Но вы не думайте, я боролся, до конца боролся. От этого негодяя отрекся, письма писал — требовал сурово наказать. Но чувствую, дело плохо, не помогает. Его, конечно, расстреляли, но мне-то каково! Больной остановился, перевел дух.

Перевел дух и доктор. Быть может, он слышал это от матери, но ему всегда казалось, что он сам помнит, как его, трехлетнего, закутанного с ног до головы, мать везла в санках на Литейный, как стояла она в длинной очереди, передавала в окошечко сверток, а потом снова усаживала его в санки и везла обратно, все время останавливаясь, чтобы вытереть слезы.

Много позже — кажется, ему стукнуло уже тринадцать, — он спросил: «Мам, все говорят, что ты хороший врач, почему же ты работаешь в этом поселке, почему мы не живем в Ленинграде?» — «Зато, Толенька, ты носишь папину фамилию». Тогда он не понял, что имела в виду мать, и только спустя много лет ему стало ясно, что означали передачи в окошечко на Литейном и почему они с матерью ютились в коммуналке в грязном и пьяном поселке под Ленинградом. Правда, он всегда думал, что те жуткие истории принадлежат далекому прошлому и его не касаются. И только два года назад понял — касаются!

Понял, когда признался матери, что они с Кларой решили уехать в Израиль. Нет, нет, они не хотят ей неприятностей, они не будут подавать из Ленинграда, а переберутся в Вильнюс или Ригу — там на это смотрят иначе, — но все же от нее потребуется письменное разрешение.

Мать слушала его с застывшим выражением лица. Когда он умолк, она тихо сказала: «Поезжай, Толенька, я подпишу все что нужно». Ему стало стыдно, — разве мог он ожидать от матери чего-то другого! «Поехали с нами, мама». — «Нет, сынок, мне уже поздно. Да и отделение я бросить не могу, — я здесь нужна. Конечно, без вас мне будет тяжко, но если вам так лучше, поезжайте».

— Положим, всего они меня не лишили, — продолжал больной, — сделали редактором партийного журнала и из ЦК не вывели. Да и ничего не отняли — и дом, и все при мне. Так что дочь моя без приданого не осталась.

Больной закатил глаза, голос его сделался совсем тихим.

— Ах, дочь, дочь. Вот я вам говорю, все несчастья от родственников — так и есть. Какая это была дочь — умница, красавица. А вы думаете, она знала, что такое «нельзя»? Нет, она не знала, что такое «нельзя». Хочешь шубу — на тебе шубу. Хочешь французские духи — на тебе духи. Хочешь пойти учительницей — иди учительницей. А потом пришло время взять зятя. И началось — этого не хочу, того не хочу, этот не нравится, тот не нравится. Хорошо, возьми того, кто тебе нравится. И взяла. Голого, босого, без ничего, без гроша. Ладно, думаю, пусть голый, пусть босый, лишь бы в доме был свой человек. Взял — обул, одел, дал квартиру, дал работу. И вы думаете, я имел благодарность? Я имел еще ту благодарность! Этот оборванец вдруг стал орать: не потерплю, чтоб моя жена носила имя палача. Ему, видите ли, имя вождя не нравится, Сталина ему не подходит! Ну ладно, не хочешь быть Сталиной, будь Светланой, черт бы вас взял! Наконец, родился внук, и все стало тихо. И мог быть покой, и могли быть условия. Но вы знаете, что задумал мой зятек, этот кусок идиота? Он задумал ехать в Израиль. А я, слышите — я! — должен дать им разрешение! И еще он мне грозит: «Если не дашь разрешение, я буду шуметь». Вы знаете, доктор, что это у них называется «шуметь»? Они пишут всякие письма, а потом эти письма передают по радио. По тому радио, — больной показал пальцем куда-то в сторону, — или они делают демонстрацию, и об этом тоже передают. И вот этот мерзавец грозит, что мое имя будут склонять все радиостанции мира. Как вам это нравится?

Доктор глотнул воздуха и сжал пальцами виски; он уже не слышал больного, он слышал голос Клары. «Хочешь, Любочка, это платьице? Сейчас купим. Хочешь эти туфельки? Носи на здоровье. Хочешь в Гнесинское училище? Поезжай в Москву». Любочка завела мальчика? «Ах, какой хороший еврейский мальчик, — умный, в Физтехе учится!» Плевать мне на Гнесинское училище, плевать на этого мальчишку! Щупак — тоже мне фамилия! Наверняка не захочет расстаться со своим Физтехом. А из какой он семьи? Если из таких же большевичков, что и этот тип, об Израиле придется забыть! Нет, нет, немедленно забрать Любу из Москвы, немедленно!

— Конец, настоящий конец. Теперь я даже хуже, чем эти бандиты. А в городе, что происходит в городе? Все помешались: Израиль, Израиль, Израиль! Только и слышишь — тот уехал, этот уехал. Ну ладно бы еще мясники, торговцы, а то ведь порядочные люди: партийцы, из прокуратуры, из милиции, откуда только не едут! А из-за этих предателей никому нет доверия: пиши — не пиши, подписывай — не подписывай. Да, доктор, все помешались на Израиле, но что они знают за Израиль? Ничего они не знают. Мой зять кричит, что, если бы я имел голову на плечах, я бы давно уехал и был бы там большим человеком, может быть, даже министром. Но разве он может знать, что я уже был большой человек, что я уже был израильский министр.