Дарвин - Максим Чертанов

Забавный диалог понравился Дарвину, сам он так писать не умел. Уже отмечалось (и сам он знал это за собой), что при чтении до него «не сразу доходило»: он не заметил, что автор многое переврал и виды в его пересказе образовывались все-таки под действием «климата — пищи». Фон Хааст сказал, что эссе написал Сэмюэл Батлер, как выяснилось, внук Батлера, у которого учился маленький «Чаз» Дарвин. Это было приятно вдвойне.

Весной Дарвин опубликовал в «Вестнике Линнеевского общества» две статьи о диморфных цветках. Основная работа не шла. Известия о том, что его избрали почетным членом Прусской академии наук, Невшательского научного общества и Севернского клуба натуралистов, не радовали. В июне, Гукеру: «Я вял и подавлен и всех ненавижу». Летом было так худо, что он не мог ходить в оранжерею. Лежал в кабинете на диване и часами следил за ростками дикого огурца, которые прислал Грей. Они вели себя загадочно: за определенное время, от получаса до двух часов, верхушка каждой веточки описывала круг, потом отдыхала и начинала вращаться в обратную сторону. Никакой связи со светом эти движения не имели. Покойный Генсло говорил, что вьющимся растениям свойственна «тенденция расти по спирали». Но у Дарвина слово «тенденция» вызывало изжогу. Он попросил Гукера привезти разных вьюнов и засадил ими кабинет, они обвили шкафы, окна и стены. Садовник сказал, что они видят, за что цепляться. Гукеру: «Какими-то чувствами они обладают…» Накупил книг о вьюнах и погрузился в них. В конце июня выпал странный желтый дождь — Дарвин в тот день едва мог встать, но написал заметку об этом в «Хроники садовода». А через несколько дней отправил туда же письмо о капканах.

В охотничьих угодьях фермеры были обязаны сохранять лис, чтобы аристократы могли их убить. А для лис надо было разводить кроликов. Те вредили посевам. Закон запрещал фермерам стрелять в кроликов и травить их, но дозволял ставить капканы (так было до 1880 года.) Капканы были стальные. Кролик с раздробленными лапами мучился и кричал часами. Попадались в капканы также собаки и кошки. Дарвин требовал это прекратить. Отклика не получил: фермерам надо убивать кроликов, аристократам надо охотиться на лис, а люди глухи, когда затрагивается их надобность. Не знал, что делать, 25 августа уехал к родне в Честер-Плейс, там написал статью о вьюнах, разболелся еще пуще, 1 сентября Эмма увезла его в Лондон показаться врачу Джорджу Баску, которого рекомендовал Гукер. Тот нового не сказал: ««желудочное расстройство». 2 сентября всей семьей прибыли в Малверн, новые врачи не нравились, Эмма упросила приехать доктора Галли, провели консилиум, все без толку, казалось, от воды больному только хуже. Болел еще Хорас, и вообще все было ужасно, жизнь скрашивал только новый котенок Мефистофель. Дарвин не мог даже писать письма. Диктовал жене, когда было что-то важное, — например, поведать читателям «Хроник садовода» о том, что корреспонденты из далеких стран рассказали, как насекомые прокалывают кожицу персика, — а в Англии кто-нибудь видел подобное? Единственное письмо, которое он написал собственноручно, — похвала в адрес новой книги Уоллеса, вышедшей в октябре.

Эмма взялась за дело с капканами. Отправила письмо во все газеты: «Те, кто сочувствует страданиям животных, должно быть, удовлетворены тем, что в последнее время обсуждается проблема вивисекции. Есть, однако, и другие страдания, причиняемые животным не в научных целях, а для развлечения. Капканы ставят на грызунов, которые мешают человеку играть в убийство. Попытайтесь представить боль, которую чувствует пойманное животное, представьте, как всю ночь оно мучается в стальных зубьях; немногие способны вынести это зрелище в течение пяти минут, а между тем каждую ночь по всей стране тысячи животных испытывают эти муки в течение восьми или десяти часов». Конечно, нечего думать, что лорды откажутся от забавы, но давайте хотя бы изобретем ловушки, которые убивают быстро. Эмма привлекла жен ученых и свою родню, Общество защиты животных ее поддержало, учредили конкурс ловушек, призовой фонд 50 фунтов, теперь дело пошло: в изобретательство ударились и фермеры, и лорды.

Дарвин был все так же плох и в середине октября, когда вернулся домой. Не поехал на свадьбу сестры Кэтрин с братом Эммы, вдовцом Чарлзом Веджвудом (невесте и жениху было далеко за шестьдесят). В начале ноября его номинировали на медаль Копли, высшую награду Королевского общества, но совет проголосовал за Седжвика. Дарвин подозревал происки Оуэна, но теперь установлено, что против его кандидатуры был Эдвард Сэбин, президент общества. В конце ноября Эмма пригласила очередного врача, Уильяма Бринтона, тот прописал покой и безделье. Людям, для которых работа — потребность и наслаждение, это редко помогает. Эмма докладывала Гукеру, что муж очень слаб, приступы рвоты четыре раза на дню. «Он просит сказать Вам, что Ваши письма приносят ему большое удовольствие, хотя он завидует, что Вы можете работать, а он нет… На ногах куропатки мы нашли 54 вида семян…»

В декабре приступы участились, больной не мог есть, угасал. Приехал Бринтон, сказал, что не видит причин, почему бы ему не выздороветь, тот на пару дней успокоился, потом стало хуже. Если кто-то еще верит, что болезнь Дарвина была «психическая» — из-за гостей, волнений, работы, — не было у него в тот период ни гостей, ни работы. А он умирал. Зиму провел как кролик в капкане. Прослышав о его болезни, 20 марта 1864 года прибыл сэр Уильям Дженнер, личный врач королевы. Прописал не пить жидкостей, есть абсорбенты, мел или тальк. Стало получше. И Хорас перестал хворать (или капризничать) и уехал в школу Рида. А 13 апреля Дарвин проснулся здоровым. Вскочил, побежал в оранжерею и провел час со своими зелеными друзьями. Ел мел, не пил молока, и все пошло нормально.

10 мая Уоллес прислал свою новую работу «Развитие человеческих рас под действием закона естественного отбора». Почему человек умственно сильно отличается от обезьяны, а физически — нет? Он предположил: древние люди, расселившись по миру, приспособились к разным условиям, в результате чего стали по-разному выглядеть. Но когда они овладели инструментами и стали меньше зависеть от природы, а также создали общественный уклад, при котором слабым помогают выжить, физические качества уже не имели значения для преимущественного размножения. «Человек является особым существом, он не подвержен действию законов, изменяющих другие живые существа». Мораль же продолжает находиться под действием отбора: племена, у членов которых развиты сочувствие и способность работать сообща, имеют преимущество. Однако нынешние «дикари» самостоятельно обрести эти качества не могут: «Как нерадивый школьник сам не приобретет образования и манер, так дикарь не способен на большее, чем простое подражание цивилизованным племенам»; долг этих последних — помочь дикарям, как взрослые помогают детям. При такой трактовке было неясно, как же нынешние цивилизованные народы стали такими и кто им помогал.