Пятое время года - Ксения Михайловна Велембовская

Анжелка тарахтела, будто заведенная, все утро — и пока, мучаясь из-за многовариантности, никак не могла решить, что ей надеть, и расшвыривала шмотки по квартире, и пока давились в метро, и пока неслись до универа. Эгоцентристка не желала замечать, что «Танька» ее не слушает, пытается бежать впереди или упорно отводит стальные глаза, потому что в отличие от Швырковой свои переживания предпочитала держать при себе. Когда до дверей гуманитарного корпуса осталось каких-нибудь десять шагов, упарившаяся в длинных мехах крошка все-таки догнала, повисла на рукаве и, захлебываясь от негодования, снова принялась поносить своего «чертового» отца, который ввалился позавчера поздно вечером, выгнал Сережку и устроил ей нагоняй по полной программе.

— Анжел, хватит! Подумаешь, какая трагедия! Тем более, насколько я поняла, до рукоприкладства дело не дошло.

— Чего?.. А, нет, попробовал бы только! Я бы ему сама так тогда дала!

Швыркова сильно обольщалась. В кулачном бою с родителем, похожим на боксера полусреднего веса, — мускулы там ого-го! — крошка потерпела бы сокрушительное поражение. В особенности если учесть, что родитель был страшно разгневан. Анжелка явно привирала, дескать, «мы только музыку слушали» и «ничего такого у нас с Сергеем в принципе пока как бы и не было».

— И не будет! — Швыркова чуть не зарыдала, снова вспомнив об упущенных возможностях, и, ворвавшись в аудиторию, упала, как подкошенная, на свое обычное место в последнем ряду. — У меня даже телефона Сережкиного нет! А он, небось, обиделся. Как же я, дура, у него телефон не взяла? Это у меня привычка такая — я сама никогда у ребят телефон не беру. Еще чего! Пускай сами звонят.

— Не зво'нят, а звоня'т.

— Ладно тебе! Чего ты ваще такая злющая сегодня?.. Слушай, Таньк, а давай в воскресенье к Сережке на дачу съездим? Может, найдем его. Я дорогу вроде помню, но одной мне ехать как бы в лом.

— Нет, я не поеду. Буду заниматься. Поезжай одна.

За кафедрой появился маленький лысый доцент в потертом лилипутском костюмчике и непонятно откуда взявшимся зычным басом, перекрывшим веселый постканикулярный гул, объявил тему лекции: «Причины и начало русско-японской войны».

— Ну, Таньк, ну поедем!

— Заткнись ты, ради бога, со своим нытьем! Дай наконец послушать!

Швыркова обиделась, но не заткнулась. Потому что для нее русско-японская война — пустой звук. А кое для кого, между прочим, — страница семейной хроники. Как рассказывала бабушка Нина, в Цусимском сражении геройски погиб за царя и отечество ее дедушка — флаг-офицер Федор Игнатьевич Орлов.

«Война — это ужасно, Танечка! — говорила бабушка, когда они вдвоем философствовали на сон грядущий. — Так жалко, что дедушка погиб! Замечательный, говорят, был человек — отважный, образованный, владел пятью европейскими языками и японским… Но иногда я думаю — хотя, конечно, грех так думать! — а что, если бы не было той войны и дедушка остался жив? Вполне возможно, он получил бы назначение в Петербург, в генеральный штаб, или во время революции уехал бы с семьей в эмиграцию. Тогда мой папа не встретился бы с моей мамой, и на свете не было бы меня… — И меня? — Ну, конечно, дружочек! — Б-р-р-р! И подумать страшно! — Судьба каждого человека, Танечка, так или иначе зависит от истории его страны, и вместе с тем приход человека в этот мир — величайшее чудо, результат стечения множества случайных и неслучайных обстоятельств в жизни его предков. Вот, например, если бы Эмма Теодоровна отдала предпочтение не Федору Игнатьевичу, а богатейшему заводчику Бурдыгину, который трижды настойчиво сватался к ней, мы с тобой уж точно не беседовали бы сейчас».

10

Индустриальный пейзаж сменился заснеженными елками. Вдалеке, среди леса, проплыли печальные, покинутые дачниками домики, и они вновь напомнили о покосившейся старенькой избушке на краю затерянной в муромских лесах одинокой деревни, заросшей высокой травой с лиловыми колокольчиками и розовым иван-чаем. С шуршащими на ветру камышами вокруг маленького темного прудика, где по вечерам отчаянно квакают лягушки… Ночью в той избушке томно пахло сеном, тикали ходики и кусочки снов сливались со страстным шепотом влюбленного мальчишки.

Грохочущий встречный товарняк, словно вихрь, ворвался в сладкие грезы и унес их с собой. Далеко-далеко. Хорошо бы навсегда!

Электричка затормозила. Анжелка в очередной раз сдвинула с уха снежно-белую шапочку и замерла с открытым ртом, прислушиваясь к бормотанью машиниста.

— Не, не наша! — Расслабившись, она позевала, ленивым взглядом обвела вагон и от нечего делать наконец-то обратила внимание на отрешенное выражение лица своей молчаливой спутницы. — Слушай, ты чего-то, как приехала из дома, прям какая-то не такая стала! Как бы скучная. Случилось, что ль, чего? С парнем со своим поругалась, да?

Переживания, облеченные в слова, обычно утрачивают свою остроту — эта мысль и подвигла на то, чтобы рассказать Анжелке о встрече возле супермаркета. Естественно, кратко. Фабульно…

— Подлюка эта твоя Демина! — резюмировала Анжелка. — Я бы, знаешь, чего тогда на твоем месте сделала? Выследила бы ее и проколола ей все колеса шилом. Или гвоздем. Сволочь такая, у подруги парня отбивать! А еще бы взяла и процарапала ей на капоте какое-нибудь слово… ну, там из трех букв.

— Не болтай ерунды!

Душевные муки по поводу собственных идиотских откровений — надо же быть такой дурой, чтобы посвящать Швыркову в свои тайны, да еще и выслушивать ее комментарии! — терзали недолго: посмотрев в окно, Анжелка подскочила, как ошпаренная, и, ухватив за рукав, потащила к дверям.

— Пошли быстрей! Подъезжаем! Короче, сейчас придем, я скажу, что у подруги тут была, как бы на даче. У тебя то есть. И как бы мы решили зайти проведать, узнать, как жизнь.

— А если поинтересуются, где моя дача, что я скажу?

— Придумаем чего-нибудь!

Спрыгнув на платформу, Анжелка огляделась и, махнув рукой в направлении столицы, понеслась по скользкой, припорошенной снегом дороге. Потом уверенно свернула налево, но на длинной дачной улице засомневалась, пошла медленнее, всматриваясь в дома за деревянными заборами.

— Как бы здесь… Не, точно здесь!

За

забором просматривался здоровенный сад со старыми, корявыми яблонями, на которых кое-где еще висели сморщенные остатки прошлогоднего урожая, и подпирающими небо соснами возле двухэтажного деревянного дома с террасами из мелких стеклышек. Ближе к дому, по укатанной колесами дорожке, носились с мячиком две собаки: черный ньюфаундленд и маленькая беспородная моська.

— Я собак до смерти боюсь! Не, не пойдем.

— И какая альтернатива?

— Чего?.. Подождем пока. Может, выйдет кто.

Хорошо ждать в мохнатой чернобурке, а в турецкой дубленке быстро задубеешь!

— Или