Пятое время года - Ксения Михайловна Велембовская

Бессовестный Слава, увидев свирепо рычащую Веру Константиновну в маске медведя и драной цигейковой шубе, фыркнул от смеха и, не выдержав, с воплем «Медведь! Ой, мамочки родные, страшно-то как!» унесся хохотать на кухню. Маленькая Танька растерялась. Отступила на шажок, с недоверием посмотрела на продолжавшую рычать Веру Константиновну и испуганно пролепетала:

— Бабвел, это ты или медведь?

— Да я, я! Черт бы подрал этого Славку! — Зажарившаяся в шубе Вера Константиновна стащила маску, вытерла пот с багрового лица и скомандовала: — Давай, Танька, все сначала! Занавес!

Дуэт был уморительный. По утрам теперь будил не звон посуды в буфете, а бодрый марш в исполнении Веры Константиновны: Взвейтесь кострами, синие ночи, мы пионеры — дети рабочих! Бабушка с внучкой маршировали.

— Бабвела, девочка Таня устала, — раздавался вскоре жалобный голосок. — Позалуста, не будем больсе малсиловать.

— Вот вырастешь кривобокой, тогда вспомнишь, как не хотела делать зарядку!

Бабушка была непреклонна, и Танечка, страшно боявшаяся вырасти кривобокой, снова начинала топать маленькими ножками.

Свекровь поднимала бедного ребенка в семь часов, заставляла маршировать, обливаться ледяной водой, может быть, и чересчур педантично, но невестка помалкивала, очень надеясь, что Танюшка унаследует бабушкин бойцовский характер и, когда вырастет, не будет такой размазней, как ее мама.

Выдрессированная бабушкой трехлетняя девочка, получив тарелку с кашей, говорила «благодалю», слопав ее — «спасибо, было очень вкусно», и никогда не забывала сказать «позалуста», если о чем-нибудь просила. Когда они с Танюшкой приезжали в Москву, дед Леня с бабушкой Ниной не уставали восторгаться удивительно воспитанной девочкой, и, хотя сердце переполняла гордость, ответ был один:

— В этом заслуга исключительно Веры Константиновны.

Дед Леня, тот в Таньке просто души не чаял. Вернувшись с работы, он, хитренько подмигнув внучке, с нетерпением поджидавшей доброго дедушку у двери, первым делом доставал из своего кейса очередную игрушку или шоколадку. Усадив Танюшку на колени, с большим интересом смотрел «Спокойной ночи, малыши». Нежно гладил девочку по светлой, кудрявенькой головке и ради нее был готов на любые жертвы.

— Слушайте, бабы, совсем вы с ума посходили! Нельзя же ребенка в такую жарищу в городе держать! Духота, выхлопные газы! Завтра же в Переславль к матери поедем! Я уже и отпуск оформил на все лето.

Кругом царило запустение: крылечко подгнило и покосилось, мостки у озера смыло водой, вдоль берега колосилась высокая трава, но было в этом запустении — в полевых цветах, пробравшихся в огород, в осыпающихся душистых ягодах одичавшей малины, в зеленой путанице листвы — какое-то магическое очарование.

Горячая послеобеденная тишина всех убаюкивала. Сонно улыбаясь, мама чистила вишни булавкой за столом под яблоней, и с ее длинных, тонких пальцев капал густой, сладкий сок. Папа читал газету в тенечке на завалинке, старенькая баба Катя дремала в горнице, под открытым окошком. Даже стрекотуха Танька помалкивала. Копалась в песке, лепила куличики и, зачерпывая пластмассовым ведерочком теплую дождевую воду из бочки, варила «кашу-малашу».

Покусывая травинку, она, Инуся, лежала на драненькой телогрейке в зарослях разбушевавшейся на свободе цветущей сныти — белых зонтиков с медовым запахом, наблюдала за всеми краешком глаза и, глядя в голубое небо, пыталась думать. Как пыталась думать и поздним вечером, сидя в одиночестве у черного, загадочного озера, и по ночам, проснувшись от легкого шороха дождя. Но мысли текли лениво. Сосредоточиться на чем-нибудь серьезном и важном — или вовсе не важном? — мешало ощущение счастья…

Пошли холодные дожди, и каждое утро начиналось с того, что мама со слезами на глазах умоляла старенькую бабу Катю уехать вместе со всеми в Москву. Бабушка в ответ качала головой:

— Ой, Нина, родимка, куды-те я поеду? Чай, и без бабки Кати в Москве-те народу полно. На тот год сами приезжайтя.

Мама как чувствовала — зиму баба Катя не пережила, перед ноябрьскими праздниками от соседей пришла телеграмма: Катерина Алексеевна скончалась.

Когда разошлись соседи с поминок, по-деревенски шумных и по-орловски хлебосольных, в старом доме стало пусто и холодно: печка дымила и ее побоялись растопить. Поежившись от холода, папа сказал:

— Надо бы нам, Нин, дом продать.

Жека заплакала навзрыд. Печальный папа вдруг рассердился и закричал:

— Как вы не понимаете? Дом не может без хозяина! Местные алкаши все быстро растащат! Пусть лучше люди живут.

— Женечка, Инуся, не плачьте! Папа прав, — заплаканная мама уверенно поддержала папу и, как всегда, нашла слова, чтобы выразить его чувства. — Представьте, девочки, мы приедем сюда летом, а бабы Кати нет. Разве без нее мы сможем быть здесь по-прежнему счастливы?

Ранним темным утром машина летела через голый, черный лес по пустынному шоссе в Москву. Все подавленно молчали, но думали, конечно, об одном и том же: вот и не стало места на свете, где все всегда были очень счастливы…

Со смертью бабы Кати папа сильно сдал. Сделался задумчивым, все чаще доставал из кармана коробочку с нитроглицерином и уходил из столовой, если по телевизору показывали похороны, а показывали их тогда часто. Звонил Танечке и подолгу говорил с ней. Танька отвечала деду полной взаимностью.

— Дед Лень, я тоже, знаешь, как без тебя скучаю? Кошмар! Но ты не огорчайся! Скоро у мамы каникулы, и мы сразу к тебе приедем…

Пятилетняя Танюшка, страшно гордая тем, что научилась читать, вытаскивала из чемодана книжку и усаживала счастливого деда рядом с собой:

— Дед Лень, ты когда-нибудь читал сказку про Кота в сапогах? Не-е-ет? Тогда слушай!

Девочка очень старалась, читала с выражением, пытаясь изобразить всех персонажей сказки, как ее учила Бабвера, но дед не столько слушал, сколько с нежностью наблюдал за ней.

— Ну, как, понравилось? Остальное я прочту тебе завтра. Дальше — еще интереснее!

— Какая ты умница! Вот вырастешь, закончишь школу на все пятерки и приедешь к нам. Будешь учиться в университете. Обязательно! Я-то, может, до того времени и не доживу…

— Как это не доживешь?

— Так. Я ведь уже старенький.

— Никакой ты не старенький! Ты очень даже новенький! — Танька гладила деда по плечу, по руке, и он млел от ласковых поглаживаний хорошенькой белокурой внучки.

— Ах, ты моя Снегурочка! Дай я тебя поцелую!

Папа, который никогда не баловал собственных дочерей, Танечку баловал отчаянно. Если бы Вера Константиновна видела, сколько всевозможных и по большей части совершенно ненужных игрушек покупается каждый день, если бы только знала, сколько мороженого и шоколада съедается в парке культуры, ее наверняка хватил бы удар! И остановить по-своему упрямого папу было не под силу никому.

— Ленечка, ты опять кормишь ребенка