i dfee46a8588517f8 - User

Такая система политической власти, основанная на лавирова­нии между классами, в данном случае между дворянином-по- мещиком и буржуазией, получила название бонапартизма. По­следний создает иллюзию независимости власти от какого-либо класса, в том числе и от господствующего, хотя эта независимость на деле более или менее относительна, ее исключительной проч­ности. В действительности же бонапартистская власть слабее, чем прежняя власть классического абсолютизма, потому что она теряет целиком или частично свою прежнюю постоянную патриар­хальную и феодальную опору и вынуждена попеременно опираться не только на разные классы, но и на отдельные слои и группы этих классов, эквилибрировать между ними, пускаться в открытую и рискованную демагогию, чт,о в критической ситуации может обернуться быстрым и на первый взгляд даже малопонятным и необоснованным крахом.

Подчеркнув, что предпринятый царизмом после революции 1905—1907 гг. второй шаг по пути превращения в буржуазную монархию «осложняется перениманием методов бонапартизма», В. И. Ленин далее писал: «Обывателю не легче от того, если он узнает, что бьют его не только по-старому, но и по-новому. Но прочность давящего обывателя режима, условия развития и разло­жения этого режима, способность этого режима к быстрому... фиаско — все это в сильной степени зависит от того, имеем ли мы перед собой более или менее явные, открытые, прочные, прямые формы господства определенных классов или различные опосред­ствованные, неустойчивые формы господства.

Господство классов устраняется труднее, чем пронизанные обветшалым духом старины, неустойчивые, поддерживаемые по­добранными „избирателями11 формы надстройки» 6.

Свою несостоятельность, приведшую ее к тяжелому кризису,

третьеиюньская бонапартистская система доказала уже в предво­енные годы. Ее основной отрицательный итог состоял в том, что задуманные «реформы» даны не были, причиной этому, как показано автором в его предшествующих работах, посвященных изучению третьеиюньской монархии, явилось не нежелание цариз­ма их дать в принципе (борьба между ним и буржуазной оппози­цией шла лишь по вопросу о мере, форме и сроках этих «реформ»), поскольку они были таковы, что не затрагивали его политического всевластия, а то, что их оказалось невозможным дать. Реформы, как известно, могут в зависимости от условий служить орудием против революции и, наоборот, способствовать усилению рево­люционного брожения. Действительность показала, что, несмотря на царящую в стране реакцию, «реформы», будь они даны, спо­собствовали бы не столыпинскому «успокоению», д углублению революционного кризиса, продолжавшегося, хотя и в скрытых фор­мах, и в послереволюционные годы.

Будь буржуазия сильнее, имей либерализм и его прямое продолжение — ликвидаторство, влияние в рабочем классе, в сре­де городской демократии, в массах, можно было бы пойти на риск «реформ». Но поскольку дело обстояло как раз наоборот, риска не последовало. Таким образом, одна из коренных причин, обус­ловивших провал бисмарковского «обновления» России для пре­дотвращения новой революции, заключалась в слабости русской буржуазии во всех ее параметрах, в ее оторванности от народа, в том, что ее партии и организации, конечной целью которых было воздействие на народ, уже тогда были генералами без армии.

Неизбежным следствием провала курса «реформ» стал глубо­кий кризис третьеиюньской системы как союза царизма с поме­щиками и верхами торгово-промышленной буржуазии, ради кото­рого она и была создана. Конкретным выражением этого кри­зиса явились полный паралич Думы по части «реформаторского» законодательства; провал на этой основе октябристского «центра», выразившийся сперва в тяжком поражении на выборах в IV Ду­му, а затем в расколе октябристской фракции на три части 7; резкое обострение недовольства друг другом партнеров по контр­революции. К кануну войны раздражение в помещичье-буржуаз- ной среде по отношению к правительству стало всеобщим. В свою очередь, «верхи» во главе с царем все в большей степени стали подвергаться искушению управлять без Думы, которая из орудия упрочения царизма, как было задумано, стала орудием его дискредитации и разоблачения. Все это, естественно, сопровожда­лось обострением противоречий как между фракциями думского большинства, так и внутри их самих. Все это происходило на фоне нового мощного революционного подъема, достигшего к кануну войны, так сказать, баррикадного уровня, когда не только В. И. Ленин, большевики, но и либеральная оппозиция и сами «верхи» считали, что сложившаяся ситуация воспроизводит канун 1905 г.

Таким образом, описанные факты и явления были прямым продолжением процессов, корни которых уходят назад на многие десятилетия. В то же время 1914—1917 годы представляют собой, безусловно, особый период в истории страны, смысл которого В. И. Ленин выразил в известных словах о том, что война явилась могучим ускорителем революции. Все указанные выше процессы, которые в «мирные» годы протекали сравнительно медленно, теперь под влиянием войны настолько убыстрили свой бег и вызва­ли такие колоссальные социально-экономические и политические перегрузки, что режим, уже сильно расшатанный до этого, не вы­держал их и начал разрушаться.

Как же выглядел механизм этого разрушения? Распад третье­июньской системы выразился в выходе из строя ее основного механизма — двух большинств. На месте последних образовалось одно большинство, причем, и это было самым главным, в нем объединились на общей программе и перспективе элементы, кото­рые в обычных, не экстремальных условиях были принципиально несовместимы. Политический смысл этого объединения состоял в том, что идея самодержавия как такового обанкротилась и в гла­зах его вчерашних приверженцев 8.

Разложение царизма в его заключительной стадии ознамено­валось не только полной изоляцией от народа, но и отчужден­ностью от собственного класса, принявшей крайнюю форму само­изоляции династии от самых своих преданных сторонников. «Дело было, конечно, не в хлебе...— писал Шульгин, потрясенный лег­костью, с какой пала трехсотлетняя монархия.— Это была послед­няя капля... Дело было в том, что во всем этом огромном городе (т. е. в Петрограде.— А. А.) нельзя было найти несколько сотен людей, которые сочувствовали власти» 9. Эта самоизоляция яви­лась следствием выхода из строя всех систем и механизмов самоконтроля, корреляции и ориентации правительственной машины.

В истории самодержавия бывали моменты, когда «случайности рождения» исправлялись господствующим классом устранением непригодного по личным или другим качествам монарха. Инст­рументом такой корреляции было непосредственное царское окру­жение. В описываемое время ,это окружение выродилось в эго­истичную и трусливую камарилью, не способную ни к какому реши­тельному действию даже в интересах собственного спасения. Двор, сановники, министры и пр., как показал ход событий в февральско­мартовские дни 1917 г., стали спасать себя за редким исключени­ем так, как спасаются крысы на тонущем корабле. Выше отмеча­лись гибкость и приспособляемость монархии как политического института. Но как государственная система абсолютизм пред­ставляет собой конструкцию, лишенную обратной связи, в резуль­тате чего в экстремальных условиях (если еще и до этого сильно ослаблен и подточен) он теряет целиком или в значительной мере способность ориентации и реальной оценки обстановки.

Со времен Сперанского в бюрократическом механизме царь

являлся последней инстанцией, писал по этому поводу Нольде. «Император,— пояснял он,— был высшим чиновником, дальше которого некуда было посылать бумаги на подпись и который с воспитанной традицией аккуратностью и точностью давал свою подпись и венчал таким образом бюрократическую иерархию... Поскольку монарх был этим „верховным чиновником" и тщатель­но выполнял свои иерархические функции на верхней ступени чиновничьей лестницы, русский государственный аппарат работал без больших перебоев и поломок». Так шло дело в относительно спокойных, «нормальных» условиях. «Но время от времени импе­ратор силой вещей оказывался вне твердых рамок текущей бюро­кратической работы и из верховного чиновника превращался в носителя Собственной воли и собственной власти» 10. Так случи­лось и с Николаем II в годы войны. Обычно, и так было и при последнем самодержце, бюрократический механизм и «верховный чиновник» в силу многолетней и заданной иерархии более или ме­нее приемлемо притирались друг к другу. Это относилось не только к политике в целом, но также к одной из самых главных функций царя — назначению министров. Несмотря на то что царь в принципе мог поступать по своему личному усмотрению, в дей­ствительности это имело место в сравнительно ограниченной сте­пени, поскольку, будучи «верховным чиновником», он зависел от бюрократии и вынужден был считаться с соображениями государственной целесообразности, бесперебойного отправления функций правительственной машины. Именно этой взаимосвязью и взаимозависимостью правящей бюрократии и носителя верхов­ной власти обеспечивалась ориентация режима, его способность более или менее реально оценивать обстановку и принимать нужные в его интересах достаточно компетентные решения. Теперь эта связь оказалась разорванной.