Киммерийский закат - Богдан Сушинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сотворив для себя такую разгадку переворота, Ярчук едва заметно повел подбородком и хищно ухмыльнулся.
А ведь ты прав, сказал он себе, вряд ли автором сценария этого заговора мог быть Президент. Скорее всего, это «творение» на совести Луки. Но зачем ему это? Что значит, «зачем»? Мало ли соблазнов. Из сугубо патриотических побуждений, например. Желание предстать в роли спасителя Отечества…
Нет, добро на путч они, конечно, давали вместе, но только при этом Кремлевский Лука просчитывал свои собственные варианты, а Прораб Перестройки — свои. Но… если бы Кремлевский Лука просчитывал их без спешки и глубинно, то обязательно связался бы со мной. Решать свои кремлевско-имперские дела без Украины? Рискованно и безнадежно. Хотя… раскрывать свои кремлевские секреты украинцу-импероненавистнику еще более рискованно и… безнадежно.
Так и не найдя приемлемого для себя объяснения всему происходившему в Москве, Ярчук устало, двумя пальцами, помассажировал переносицу. «Это как зашедшая в патовую ситуацию вязкая шахматная партия», — сказал он себе. А такие партии он — «подпольный гроссмейстер», как, пребывая в юморе, называл самого себя Ярчук — прерывал в самом начале тупика, даже если соперник на ничью не соглашался и приходилось признавать себя побежденным. В таких, откровенно патовых, ситуациях он терял азарт. А какой смысл играть без азарта?
32
Положив ладони на стопки долларов, словно монах, принимающий постриг, — на Святое Писание, Курбанов закрыл глаза и ощутил, как руки его наполняются огнем и тяжестью, властью и властностью. Воспользовавшись этими деньгами, он уже навсегда отрезал себе путь назад. Отказавшись от них — сразу же обрекал бы себя на гибель.
Он не принадлежал к тем людям, для которых деньги — фетиш, смысл жизни. Вот и деньги, владельцем которых он с этой минуты становился, были для него всего лишь средством достижения цели, его орудием и оружием. Они были той основой, которая позволяла майору проникнуться уважением к самому себе и которая давала ему власть над друзьями и врагами, над теми, кто ему предан и теми, кто его предал, либо решится когда-нибудь предать.
«Ты решил и решился. Это твой шанс и твой крест, и никто, кроме тебя самого, не способен определить, насколько он праведен и насколько преступен».
Когда Курбанов вернулся в комнату, где верховный советник (в этот титул бывший «афганец» возвел себя сам) Рустем Рамал ждал его с кейсом в руке, тот медленно поднялся и, став по стойке смирно, выждал, пока Курбанов закроет чемодан в сейфе и вернется к столу.
— Так, говоришь, начинать следует с охранной фирмы?
— Как прикажете, Крым-баши.
«Крым-баши?!» — не осталось незамеченным для Курбанова это обращение.
— Тогда начинаем сегодня же.
— Уже начали, Крым-баши.
Курбанов подошел к бару, откупорил бутылку коньяку и налил себе и Рамалу. Поначалу Рустем только отпил, но заметив, что хозяин свою рюмку осушил, последовал его примеру.
— Ты знал об этом подземелье?
— Нет, Крым-баши, — ответил Рамал, немного поколебавшись, и Курбанов понял, что лжет.
— И знал, какая сумма там покоится?
— …Потому как знать не положено, Крым-баши, — тут же оправдал свое поведение лейтенант.
Курбанов сел за стол и движением руки предложил сесть Рамалу, однако тот, почтительно склонив голову, продолжал стоять. Он служил. Он демонстративно, с восточным подобострастием, служил, подчеркивая то положение, тот уровень, на котором должен осознавать себя в эти минуты его шеф. Только теперь Курбанов понял, что имел в виду Буров, когда при встрече сказал ему о Рамале: «Только что из Туркменистана. Советник президента Туркмен-баши. Азиатская школа, пройти которую дано не каждому…» или что-то в этом роде, дословно вспомнить он уже не мог.
А еще Буров дал понять майору, что возврата в Туркменистан, в Азию для Рамала нет. И поскольку он остался без хозяина, то теперь должен был сотворять себе нового.
Несколько минут Курбанов сидел молча. И все это время Рамал не сводил глаз с его массивного, широкоскулого, с раздвоенным подбородком, лица. Лишь когда Курбанов устремлял на него свой тяжелый, пронизывающий взгляд голубовато-стальных глаз, медленно, почтительно склонял голову.
— Мы никогда впредь не будем возвращаться к этому разговору… Очевидно, я и не должен был задавать его. Но поскольку все же задам, то потребую, чтобы ответ был правдивым. Он никак не повлияет на наши отношения, ни сейчас, ни в будущем.
Рамал едва заметно повел подбородком, хрипло прочистил горло и проговорил:
— Именно так, Крым-баши.
— Если бы я вернулся без кейса, то есть отказался от этих денег… ты обязан был бы пристрелить меня?
Песочной струей стекали секунды, однако Рамал все не отвечал и не отвечал. Курбанов налил себе еще немного коньяку, выпил и, выложив перед собой громадные тяжелые кулаки-гири, поглядывал то на них, то на советника.
— Я задал тебе вопрос.
— Слышал, Крым-баши. Я уже ответил на него, Крым-баши.
— То есть?..
— «Именно так». Из подземелья вы могли выйти только с кейсом. Или же совсем не выйти. Отказаться вы могли в Москве. Тогда вы уже никогда не вернулись бы в Крым, и вам никогда не пришлось бы спускаться в это подземелье.
Говорил Рамал медленно, чеканя каждое слово, опадавшее в сознание Курбанова девятью граммами расплавленного свинца.
— Спасибо за откровенность.
— За откровенность не благодарят, за откровенность казнят покровительством.
— Прекрасно сказано, по-восточному мудро. Но в таком случае возникает еще одно условие.
— Слушаю и внемлю, — без какого-либо налета иронии молвил Рамал.
— Если ты когда-нибудь вспомнишь о моем «вхождении в подземелье»… Если ты решишься вспомнить о нем… Пусть даже не вслух, или хотя бы мысленно… Я тотчас же пристрелю тебя.
Запрокинув голову, верховный советник какое-то время задумчиво смотрел в потолок, словно обреченный, решивший перед казнью насмотреться на небо.
— Именно так вы и должны будете поступить, Крым-баши. Ибо так велит гнев повелителя.
33
«Ну что ж, — размышлял главком Сухопутных войск, заторможенно как-то созерцая всю ту безумную демонстрацию военной мощи, которую начали здесь, в столице, без его приказа и ведома. — В конечном итоге поездка в Киев имеет свои прелести. По крайней мере во вводе бронетехники на Красную Площадь тебя обвинить не смогут. Хотя, кто там потом будет разбираться, где именно ты был? Твои войска? В твоем подчинении находятся? Твои подчиненные командуют ими? Вот и отвечай за них!»
— Что они делают?! Нет, вы посмотрите, что они вытворяют! — вдруг не удержался водитель, напрочь забыв, что везет сразу трех генералов. — Они что там все, по штабам этим ядерным, охренели, что ли?! Не понимают, что эта техника способна натворить на улицах Москвы, если начнутся стычки?!
— Никаких стычек не будет, — обронил Банников, глядя, как наперерез им, застопорив движение, идет еще одна колонна боевых машин пехоты и танков. — Не посмеют. Против такой силы переть не посмеют.
— Почему же не посмеют? — заело водителя. — Разве в городе вся эта бронесила чего-нибудь стоит? Не во вражеском, в бою добытом, а в своем, русском, городе, да к тому же в столице?! Или, может, командиры этих частей рассчитывают палить по москвичам из орудий и давить толпу гражданских гусеницами?
— Помолчите, прапорщик, — прервал его монолог полковник, порученец Банникова.
— А ведь он прав, — процедил Буров, вступаясь за водителя.
— Какого черта прав?! Ничего он не прав! Кто против такой силы попрет?! Позабиваются по подъездам и будут сидеть тихо. Разве что по кухням коммунальным судачить станут.
— Даже во вражеском городе танки и бронетранспортеры — это всего лишь пылающие коробки. А в Москве, при нулевой эффективности и притом, что солдаты в подавляющем большинстве своем не знают города, зато знают, что вся эта толпа — свои, советские… Они попросту растеряются. И будут оппозиционеры вытаскивать их из танков да смотровые щели брезентами и куртками закрывать.
— Не нагнетайте обстановку, генерал-майор, — в такт и в тон лязганию гусениц пробасил главком. — Никаких жертв не будет. Это же демонстрация, — обернулся он к Бурову. — Всего лишь демонстрация…
— Чего? Техники, что ли?
— Силы. Обычная, превентивная демонстрация силы, — нервно постучал главком кулаком по бардачку, и все поняли, что оправдывается он уже не перед ними, сидящими в машине, а перед теми, кто будет предъявлять ему это обвинение официально, то есть перед прокуратурой, прессой, народом, перед самим собой. — И приказа открывать огонь — у солдат нет. Да и снарядов в машинах нет. Патроны для личного оружия — те, конечно, имеются. Тут уж, как водится. Однако приказа на огонь они не получали.