Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу - Морли Каллаган

— В саванне. Стараясь стать ближе… Хмм! Интересно, — сказал он. — Хмм.

Эта история с саванной пробудила в нем любопытство к ее странным глазам. Глаза у нее были синие, и они никогда не вспыхивали — во всяком случае, мгновенно, — но всегда сияли. Однако сияние это было туманным и придавало им неподвижное мечтательное выражение, словно она нанюхалась кокаина, хотя он был твердо уверен, что она вообще не употребляет наркотиков.

— Ваши глаза… у вас немножко сумасшедшие глаза, Кэрол, — сказал он.

— Как и ваши.

— Мои?

— Страшно одинокие глаза.

— Никто никогда этого не говорил.

— Во всяком случае, сумасшедший тут вы, — сказала она. — Почему вы смотрите на меня так, словно ждете, что вот-вот вспомните что-то о чем-то или о ком-то? Так о чем же?

— Я не знаю, — сказал он, подумав. — Правда, не знаю. А у меня всегда была такая хорошая память. — На мгновение он забыл про нее, недоумевая, стараясь понять, потом заметил, как она рада, что смогла зацепить его, и засмеялся.

Это произошло за два дня до пресс-конференции в ратуше. После пресс-конференции в газете появилась его фотография. Большая фотография его и мэра Стронека во время приема, когда представителям прессы и членам муниципального совета предлагались напитки и бутерброды. Мэр, один из членов полицейской комиссии, был в костюме, который рядом с безупречной элегантностью Айры Гроума выглядел подчеркнуто новым. Подпись под фотографией представляла собой коротенькую заметку. Один из репортеров спросил нового председателя: «Вы привыкли к определенному образу жизни, коммандер. Как по-вашему, поверит ли гражданин, жалующийся на злоупотребления полиции, что вы способны выслушать его, разделяя чувства простого человека?» И Айра Гроум с пренебрежительной, чуть насмешливой улыбкой, запечатленной на фотографии, сказал: «Я никогда не уважал влиятельных людей с положением, которым нравится делать вид, будто они выглядят и поступают, как простые люди».

Хорлер отвозил его на заседания комиссии в здании полицейского управления, открывал дверцу «роллс-ройса» с обычным своим церемонным поклоном и встречал его там после конца заседания. Когда Хорлер приехал за ним во второй раз, Айра Гроум попросил его немного подождать, пока он пройдется по соседним улицам. Когда-то по ним ходил его отец, врач, и сам он когда-то тоже. Но ушел он недалеко: слитком большими оказались перемены вокруг, и от его прошлого как будто не осталось и следа. Дома стояли некрашеные, деревья обнажались, сухие листья были сметены в кучки у тротуара. Он вернулся к машине, положил ладони на бедра и сказал Хорлеру:

— Вы когда-нибудь разговариваете сами с собой, Хорлер?

— Конечно. Все же разговаривают. А что такое, сэр?

— Я сейчас только услышал, что говорю: «Не здесь».

— Не здесь?

— Совершенно верно. Не здесь.

— А что бы это значило, сэр?

— Не знаю, Хорлер.

— Не здесь. А тогда где же?

— Вот именно, — сказал он, пожал плечами и, улыбнувшись, сел в машину.

Он не мог свыкнуться с этими улицами, где старинные особняки времен его отца превратились в серые многоквартирные дома, и точно так же его коллеги по комиссии не могли свыкнуться с его манерой держаться. Начальник полиции, упрямый старый служака по фамилии Болтон, полагал, что комиссия и дальше будет во всем идти у него на поводу. Но когда место председателя за столом занял Айра Гроум, начальник полиции утратил уверенность в себе и не сумел этого скрыть. Объяснения по текущим делам он давал сухо, неохотно и, казалось, был убежден, что Айра Гроум смотрит на него сверху вниз. Не менее странно вели себя и жалующиеся граждане, и оправдывающиеся молодые полицейские. Айра Гроум, величественно сидящий на председательском месте, внезапно говорил «сэр…» и властно откидывал голову. Это «сэр» могло означать: «Я вас не расслышал. Будьте добры, повторите». Или: «Неужели вы сами верите тому, что говорите, и ждете, что я поверю?» Или же это «сэр» звучало так уничтожительно, что говорящий пристыженно прерывал свои показания. За самое короткое время Айра Гроум подчинил себе все, в том числе и своих коллег. Тщательно изучив полицейскую процедуру и пределы своих прав, он, кроме того, изучил слабости старого судьи, мэра и улыбчатого психиатра. Словно ему сообщили подробные их характеристики. Он постоянно обращался к судье как к «человеку с чуткой совестью», и судья, очарованный и польщенный, ясно показывал, насколько глубоко он уверовал в то, что Айра Гроум признает его духовным руководителем комиссии. Пригласив одну из секретарш позавтракать с ним, Айра Гроум узнал, что у судьи тяжелые отношения с женой: последние два года он вообще с ней не разговаривает и даже за обедом пишет ей записки. По субботам судья выпивал три-четыре рюмки и в полночь отправлялся к старому настоятелю католического собора, беседовал с ним и пил с ним до тех нор, пока вновь не обретал духовный взгляд на вещи. Вскоре судья уже говорил об Айре Гроуме: «Я делю людей на две категории — тех, кто имеет вес, и тех, кто невесом. И утверждаю, что коммандер относится к первым. Это большая удача, что он стал членом нашей комиссии».

Прибрать к рукам мэра оказалось еще проще. Он пользовался поддержкой профсоюзов, но предприниматели относились к нему с сомнением. И даже пренебрежительно. Айра Гроум взял его с собой на вечер, который устроила у себя миссис Финли для членов Охотничьего клуба. Он пригласил его на завтрак с влиятельными людьми из Бразильской энергетической компании. Они беседовали с ним о том, что человеку столь популярному, как он, следует расширить свой политический горизонт, и с этих пор мэр начал ухаживать за Айрой Гроумом и стал его человеком.

Ну, а на психиатра доктора Хонсбергера и на лелеемое им чувство интеллектуального превосходства Айра Гроум времени тратить не стал. Он сказал, что у Хонсбергера «вкрадчивая улыбка лукавого попа», и Хонсбергер, услышав про этот отзыв, ощутил неуверенность в себе, в присутствии Айры Гроума перестал улыбаться, а за глаза всегда называл его «коммандером». Пролагая себе путь, Айра Гроум действовал так, словно не сомневался, что в этом городе он был именно там, где хотел быть. Он делал больше того, чего от него ждали. И даже то, чего делать ему не следовало. Но кто мог здесь его одернуть? Поздороваться со встречным полицейским в коридорах управления и поговорить с ним о том, о сем — полицейскому это очень льстило. Айра Гроум повторял это снова и снова. Болтон, начальник полиции, пренебрегавший тонкостями дипломатии, возмущался: «Сукин сын, проныра! Кем он, собственно, себя воображает? Начальник полиции тут я!»

Когда жалобы Болтона дошли до Айры Гроума, он вызвал его к себе, словно на капитанский мостик своего корабля.

— Да, друг мой, я беседовал с вашими подчиненными, — сказал он.

В Северной Атлантике, в тихие ночи, продолжал он, видя на палубе прогуливающегося матроса, он приказы-вал ему подняться на мостик и беседовал с ним, задавая самые неожиданные вопросы, чтобы заставить его разговориться. Прозондировать его во всех отношениях! И вот тогда уже знаешь, чем человек дышит. Его лояльность. Или отсутствие у него лояльности. Самое главное — лояльность.

А полицейские мало чем отличаются от матросов. Болтон кивнул. Это понятно. И понятно, что таким образом он мало-помалу сможет избавиться от мертвого груза — от тех, у кого нет лояльности и преданности ему.

— Нельзя допускать никаких личных отношений, — сказал он Болтону. — Ничего личного, ни при каких обстоятельствах, и тогда можно быть по-настоящему требовательным.

И начальник полиции вдруг поперхнулся и откашлялся, точно осознал, что и сам он — всего лишь еще одни безликий человек в форме.

А несколько недель спустя Айра Гроум просто облагодетельствовал начальника полиции. Отношения между начальником полиции и его заместителем Томом Фроликом были крайне неприязненными и натянутыми. Заместитель пожаловался комиссии, что он представил начальнику десятки рапортов, и все они остались без ответа и были положены под сукно. Начальник заявил, что Фролик страдает манией преследования, да и в любом случае меры по вопросам, затронутым в его рапортах, всегда принимались. Членам комиссии было трудно прийти к какому-то решению относительно этого конфликта.

— Люди, чувствующие себя обойденными, всегда опасны для организации, в которой они работают, — предупредил Айра Гроум своих коллег. — Обойденных людей следует остерегаться. То, что произошло, очень серьезно.

Он сам навел справки, а затем как-то днем, встретив Тома Фролика в коридоре, пригласил его выпить вместе чашечку кофе. Они пошли в аптеку, находившуюся всего в одном квартале от управления. Шагая рядом с коммандером Гроумом по улице, Том Фролик испытывал радостное волнение и тревогу. Утром была метель — до рождества оставалось всего две недели, — и, медленно бредя по снегу, они разговаривали о всяких пустяках. Но в аптеке Айра Гроум заговорил о том, что все они служат своему делу. В определенном смысле сам он — ничто, и заместитель начальника полиции — тоже ничто. Важно, чтобы идеально и без помех обеспечивалось соблюдение закона. Словно некий суровый беспристрастный папа в глухом средневековье наставлял провинциального монаха — и Фролик исполнился почтительного смирения. Человек, навязывающий свои мелкие личные заботы начальству, подрывает самый дух службы. Сейчас не время для мелких личных забот. Такой человек — это червяк, точащий яблоко изнутри. Фролик, пятидесятилетний семейный человек с женой, тремя детьми и невыплаченной закладной на дом, подчинился гипнотизирующей вере Айры Гроума. Он знал, что коммандер — военный герой и очень богат. Люди привыкают ждать указаний от таких людей, а Айра Гроум спокойно и строго говорил, что свободу можно обрести в безупречном служении. Иногда такое служение требует отречения от себя, жертвы, приносимой во имя восстановления гармонии.