Горменгаст - Мервин Пик

И все же, какая это радость — тайные помыслы. Мечтания о несбыточном спасении, о возвращении статус-кво, при котором она опять окажется в его власти, как тем волшебным вечером в испещренной лунным светом беседке. А с другой стороны, это так утомляет, так утомляет. Сила воли никому еще счастья не принесла.

Кличбор откидывался в кресле и упивался своей слабостью, уголок старого рта его чуть подергивался, глаза наполовину закрывались, покой осенял львиные черты величавого старческого лица.

Ощущение нереальности, распространившееся по замку подобно некой чудной заразе, приглушило шум, вызванный женитьбой Кличбора: хоть недостатка в событиях не было, как не возникало и вопросов насчет их существенности, острота восприятия, способность осознавать их притупились, и никто, в сущности говоря, не верил, будто происходит хоть что-то. Замок словно оправлялся от болезни — или приготовлялся вот-вот заболеть. Он тонул не то в тумане расплывчатых воспоминаний, не то в нереальности тревожных предчувствий. Непосредственность жизни его утратилась. Исчезла резкость очертаний. И свежесть звуков. На все опустилась завеса — завеса, которой никто не мог разодрать.

Невозможно сказать, как долго все это продолжалось, даром что во всем чувствовалась общая угнетенность, затруднявшая всякое действие, едва ли не уничтожавшая реальность его значения, обратившая, к примеру, брачную церемонию Кличбора в подобие грезы; и все-таки нереальность эту каждый ощущал по-своему — ее напряженность, качество, длительность — все зависело от темперамента человека, в нее погружавшегося.

Были такие, кто никакой разницы почти и не замечал. Плотного сложения твердолобые мужички с лошадиными ртами — эти вовсе ничего не почувствовали. То есть, им мерещилось, будто все как-то лишилось прежней значимости, но и не более того.

Другие, потонув в нереальности, слонялись по замку, как призраки. Даже самые голоса их, когда они произносили что-либо, казалось, долетают издалека.

То было воздействие Горменгаста, потому что — чего же еще? Лабиринтообразный замок как будто пробудился от каменного и железного сна и вдохнул в себя воздух, оставив взамен пустоту — в ней-то, в пустоте, и перемещались теперь марионетки.

А после настал день — вечер, под самый конец весны, — когда замок выдохнул отнятый воздух, и далекие дали примчали назад, и удаленные голоса зазвучали отчетливо и близко, и руки вдруг осознали, что в них зажато, и Горменгаст вновь обратился в камень и снова заснул.

Но прежде, чем спала тягота пустоты, случилось многое, — случилось, хоть и представлялось оно задним числом каким-то смутным, туманным. И сколько бы расплывчатым оно ни казалось, но последствия имело вполне осязаемые.

Титус не был уже ребенком, школьные дни его близились к концу. С ходом годов он все больше обращался в одиночку. Всем, кроме Фуксии, Доктора, Флэя и Кличбора, он представлялся угрюмцем. Но под угрюмой, далеко не приятной оболочкой его медленно и мятежно горела страстная потребность освободиться от наследственных обязанностей. Ненависть — не к Горменгасту, ибо даже пыль Замка входила в состав Титусовой крови, да никакого иного места он и не знал, — но к злой судьбе, которая назначила его тем, на чьи беспокойные плечи возляжет в будущем тяжкое бремя древней ответственности.

Он ненавидел отсутствие выбора: уверенность тех, кто его окружал, что думать можно только так и никак иначе, что его желание самому выстроить свое будущее никакого значения не имеет, а то и представляет собой злонамеренную измену первородству.

Но более всего ненавидел он царившее в его сердце смятение. Ибо Титус был горд. Горд нелепо. Он утратил бессознательность детства, в котором был мальчишкой среди мальчишек, обратился в Лорда Титуса и сознавал это. И томясь потребностью в безвестности свободы, он ходил меж людей в одинокой гордыне, проступавшей в его осанке, властности и угрюмстве.

Внутреннее противоречие это было главной причиной неуступчивой и резкой его повадки. Среди своих одногодков он становился все более непопулярным, однокашники Титуса не понимали причин его яростной вспыльчивости. По самому мелкому поводу, а то и вовсе без повода, он мог оторвать крышку парты. Он стал опасен, и потому с течением времени одинокость его все возрастала. Мальчишка, готовый на всякую шалость, на всякое полуночное приключение, какое выпадет ему в длинных дортуарах, обратился в совершенно другого человека.

Сумбур его мыслей и чувств — неуверенные поиски выхода для заблудшей души, незрелая жажда бунта не оставляли в Титусе места для того, что когда-то учащало удары его сердца. Теперь одиночество пьянило его гораздо сильнее. Он переменился.

И все же, хотя с того дня, когда он, доктор Прюнскваллор и Кличбор играли в маленьком форте в шарики, прошли долгие годы, он все еще способен был предаваться удовольствиям самым ребяческим. Нередко его видели часами просиживавшим у рва и пускавшим собственной выделки деревянные кораблики. Но не так, как в былые дни, — более отрешенно, как будто при всей сосредоточенности, с какой он вырезал карманным ножом заостренный бушприт или тупую корму некоего повелителя волн, мысли его блуждали где-то далеко-далеко.

Однако он резал маленькие эти суда, и давал им имена, и отпускал в опасные плавания к островам кровопролития или пряностей. Он приходил к Доктору и наблюдал, как тот трудится над удивительными рисунками, до которых Ирме никогда не было дела: над изображениями паукообразных человечков, которых целая сотня умещалась на листе, участвуя то в сражениях, то в тайных советах, то в охотничьих сценах, то в поклонении некоему пауковидному божеству. И целый час он испытывал истинное счастье. Приходил Титус и к Фуксии, и они говорили и говорили до рези в горле… говорили обо всем, что есть в Горменгасте, потому что ничего другого не знали, — но ни с сестрой, ни с Кличбором, по временам, когда Ирмы поблизости не было, пришаркивавшим ко рву, чтобы пустить кораблик-другой, — ни с ним, ни с Доктором не делился Титус тайным своим страхом: что жизнь его обратится в не более чем кругооборот предписанных ритуалов. Потому что никто — даже Фуксия, сколько бы она ему ни сочувствовала, — помочь Титусу не мог. Никто не осмелился бы ободрить в нем стремление отринуть путы и узнать, что лежит за пределами его царства.

Глава пятьдесят третья

Странная спячка, затопившая Горменгаст, не могла не подействовать и на Фуксию с ее живым воображением и чрезмерной возбудимостью. На Стирпайке, как ни сильно была развита в нем способность приспосабливаться к любому окружению, спячка эта сказалась меньше, лукавая голова его словно бы возвышалась над поверхностью таинственных вод. Он различал Фуксию, бредущую далеко внизу, по прозрачному миру. Остро ощущая все и вся охвативший транс, Стирпайк, в соответствии с природой его, немедля озаботился тем, как наилучшим образом использовать этот дурман для достижения собственных целей, и на то, чтобы принять решение, времени у него ушло немного.

Он должен добиться благосклонности дочери Дома. Добиться, пустив в ход все свое коварство, всю артистичность. Необходимо сломить ее сдержанность обращением и простым, и чистосердечным, напускной мягкостью, вниманием к тому, что якобы есть у них общего: чарующей, но одновременно и мужественной почтительностью к ее сану. И в то же время необходимо, чтобы она поняла, какой в нем горит огонь, — а огонь в нем несомненно горел, пусть и иного рода, — необходимо устроить посредством всевозможных уловок все так, чтобы при свиданиях их и случайных встречах она почаще видела его в ситуациях, сопряженных с риском, ибо Стирпайк уже знал, насколько ей по душе его храбрость.

И при всем при том, ему надлежит по возможности прятать свое лицо. Насчет способности оного нагонять на людей страх Стирпайк никаких иллюзий не питал. Из того, что Фуксия с головою погружена в тяжкую и одновременно как бы нездешнюю атмосферу замка, вовсе не следовало, что она невосприимчива к пугающим особенностям его погубленной внешности. Он станет встречаться с нею после наступления сумерек, когда зрение не будет отвлекать ее, и она понемногу поймет, что только в нем одном суждено ей найти настоящего друга, — ту гармонию ума и души, ту надежность, по которым она так истосковалась. Впрочем, не только по ним. Стирпайк понимал, что жизнь Фуксии лишена любви — и знал, сколько в душе ее пылкости и тепла. Покамест он только ждал. Теперь время настало.

Планы его обрели окончательный вид. И одним сумрачным вечером он сделал первый ход. Как Распорядителю Церемонии ему не составляло труда узнавать, в каких частях замка можно в тот или иной вечерний час не опасаться непрошеных гостей.

Фуксию, на которую сильно подействовала непостижимая атмосфера, обратившая древний дом ее в нечто, ей еще не знакомое, удалось шаг за шагом, на что ушло несколько недель, привести в состояние духа, в котором ей представлялось только естественным, что Стирпайк ищет ее совета по тому или иному поводу или рассказывает, что с ним случилось в течение дня. Голос его был ровен и тих. Словарь богат и гибок. Фуксию очаровывала его способность глубоко вникать в любой предмет, который они обсуждали, — сама она этой способностью не обладала. Восхищение, которое вызывала в ней живость его ума, возрастало, преобразуясь в восторженный интерес к нему в целом — к Стирпайку, находчивому, неустрашимому наперснику, с которым она ночи напролет вела доверительные беседы. Он не походил ни на кого. Все видящий, все знающий, подлинный с головы до пят. Прежнее отвращение, какое вызывало в ней воспоминание о его обожженном лице и красных руках, было погребено под все подрастающим зданием их близости.