Последний год - Василий Ардамацкий

В Москву поезд прибыл еще ночью. Выскочив из вагона, Во-ячек, поплутав в лабиринте товарных составов, выбрался на безлюдную площадь и, чтобы не вызвать к себе любопытства, степенно направился к Ярославскому вокзалу и там нашел ночлежку для пассажирских проводников. В протопленной до банного накала комнате вповалку спали проводники. Храп на все голоса и дух такой, что можно задохнуться. Но Воячек чувствовал только спасительное райское тепло. Он стоял у двери, его окоченевшее тело оживало.

— Где тут Егор Полетаев? — крикнул он.

Храп оборвался, в дальнем углу поднялась косматая голова:

— Чего орешь? Иди сюда.

Стараясь не наступить на живое, Воячек пробрался в угол. Косматая голова показала ему место рядом, и, когда лег туда, втиснувшись в жаркую щель между телами, Полетаев дохнул ему в ухо: «Поезд вечером в восемь тридцать с Петроградского вокзала, тут рядом, вагон шестой, я там буду. А теперь — спи».

Казалось, какой тут сон, ко всему еще и есть так хотелось, что в животе ныло, а заснул же, точно в теплое море нырнул…

В начале этого дня полковник Игумнов получил сообщение из Владимира о побеге Воячека. Он немедленно связался по телефону с начальником железнодорожной полиции Петрограда, описал ему внешность Воячека и приказал взять под контроль все вокзалы и товарные станции. Были подняты на ноги полицейские участки близ городских застав. Вызвав к себе дежурного оперативной части охранки, Игумнов приказал отправить опытных агентов на Московский вокзал и к вагоноремонтному заводу. Но отдавая все эти распоряжения, Игумнов испытывал странное чувство, будто все это он делал не для того, чтобы поймать трижды проклятого Воячека, во что он загодя не верил, а только для того, чтобы соблюсти все требующиеся службой формальности. Он уже знал, что большевики побеги своих организуют очень толково, а тут еще и сам Воячек не такой дурак, чтобы высветить себя элементарной неосторожностью.

Третий побег из Владимирки за последнее полугодие! Развалили там охрану безрукие сволочи! Надо немедля послать туда хорошего работника, чтобы провел строжайшее расследование этого побега. Игумнов хотел было связаться по телефону с генералом Глобачевым и доложить ему о побеге, но передумал — пусть он узнает это от кого-нибудь другого. Игумнов чувствовал какую-то свою безотчетную вину в случившемся… А вдруг Воячека все-таки поймают? Игумнов даже представил себе, как тот сидит перед его столом, а он спрашивает у него:

— Ну, Воячек, убедились, что все ваши пути ведут ко мне?

…Пасажирский поезд медленно подходил к перрону Московского вокзала в Петрограде. Было пронзительно морозное раннее утро, а ночь точно окоченела и не могла уйти, густые синие сумерки не могли рассеять зажженные к прибытию поезда фонари, их окутывала изморозь.

Паровоз пыхтя медленно двигался вдоль перрона, его бока были в грязном от копоти инее, а за ним следовал почтовый вагон — белый-белый, точно из снега сделанный, с чуть розоватым пятном замороженного окна.

С поезда сошло совсем немного пассажиров, и они вместе со встретившими их, подгоняемые морозом, заторопились к вокзалу. Только военный инвалид на двух костылях поотстал, и долго еще было слышно, как он вжимал свои деревянные подпорки в промороженный перрон — вжик, вжик, вжик…

Но на перроне остались несколько мужчин, поколачивая ногу об ногу и растирая уши, они стояли порознь, все кого-то ждали. Проводник, появившийся на площадке шестого вагона, крикнул им:

— Чего мерзнете? Все уже вышли.

Поезд медленно покатился назад, на запасные пути, но только когда он, изогнувшись на стрелке, стал исчезать в морозной мгле, эти мужчины, точно по команде, покинули перрон.

В катившемся на запасные пути пустом поезде проводник шестого вагона в своем служебном купе открыл крышку деревянной лавки и вытащил оттуда матрац, под которым спал, скрючившись на боку, Воячек.

— Вставай, — тихо сказал проводник и помог Воячеку выбраться из тесного ящика под сиденьем. — Да скорей же, — торопил проводник, глядя, как бестолково напяливает он меховую шапку и все норовит потянуться замлевшим телом. Они прошли в тамбур вагона, проводник отпер дверь и приоткрыл — Давай!

— Спасибо… — Воячек порывисто пожал руку проводнику и прыгнул в муть морозного утра. Проводник запер дверь, перекрестился облегченно и занялся приборкой вагона…

Воячек лежал, забившись между грудой шпал и забором, и ругался сквозь сжатые зубы: «Проклятье… проклятье…» Он еле смог заползти в эту щель — вывихнутую ногу скручивало такой болью, что его жар прошибал. А от мороза каменела спина. Досадно было до слез — так складно, что называется, без соринки провести весь побег и споткнуться у самого дома, где его ждут с шаткой надеждой самые дорогие ему люди.

Он решительно встал, чуть не вскрикнув, когда оперся на больную ногу. Навалившись грудью на шпалы, постоял с минуту, переступая с ноги на ногу, как бы привыкая к боли, и решительно вышел на тропинку. Утро все же отпихнуло ночь — перед Вояче-ком в морозной дымке открылась знакомая придорожная окраина Питера — приземистые склады, фабричные заборы, редкие дома. Тропинка вывела его к железнодорожному переезду, он облокотился на опущенный шлагбаум. Дышал судорожно, от него клубами валил пар. Из-под меховой шапки выбились мокрые волосы, мгновенно оледеневшие. Жарко было от преодоления боли. Но вот же преодолел — вон какой кусок проковылял!..

С грохотом прошел заиндевелый товарный поезд, на площадке последнего вагона он увидел укутанного в тулуп проводника и невольно улыбнулся ему издалека, вспомнил своего из шестого вагона — спасибо, товарищи!..

Действительно, побег удался на славу — научилась партия и этому…

Воячек энергично оттолкнулся от шлагбаума и зашагал по разъезженной ломовыми дороге. Вывихнутая нога, казалось, кричала от боли, но он шел, шел, шел, стиснув зубы до боли в скулах. Когда миновал ворота мануфактуры Максвеля, прислонился к забору. Перевел дух. И дальше…

На Шлиссельбургском проспекте в глухом переулке стояло несколько краснокирпичных домов для рабочих. Он зашел в первый и, хватаясь сильными руками за перила, быстро вскинулся на второй этаж и постучал в дверь пятой квартиры. Открыла молодая женщина. Она, может, целую минуту смотрела на него, а потом бросилась ему на шею, повисла на нем. Он так и внес ее в квартиру.

— Люди, смотрите, кто явился! — кричала она. — Люди, идите сюда!

В переднюю выбежали двое парней и с разбега кинулись на него:

— Сашко! Сашко вернулся!..

…Почти не веря, что это происходит с ним, он лежал в мягкой постели. Бритая щека нежно касалась гладкого полотна подушки. Вывихнутая нога млела в теплом компрессе. А возле него на кровати, на стульях и прямо на полу сидели его друзья, его дорогие товарищи по борьбе — большевики с Александровского паровозного, с вагоноремонтного, с ткацкой фабрики Губбарда. Он знает их не так уж давно — кого год, кого — три, только хозяйку этой квартиры Лиду с Максвеля он знает еще с довоенного времени. Она жена его невенчанная. В первый год войны они вместе листовки против войны клеили, а теперь она сама создала партячейку на мельнице Мордуха. Но всех их связывает такое высокое и благородное братство, когда каждый готов, не задумываясь, жизнью рискнуть за другого.

Он уже рассказал им, как лихо был организован его побег, но никто не восхищался, не спрашивал подробности, и слушали с серьезными лицами, будто он рассказывал о работе…

А потом заговорил Виталий Шурыгин — наладчик станков с Максвеля, лицо у него было задумчивое и тревожное:

— Накипело до крайности… до самой последней крайности… То, что самодержавию крышка, ясно как день… Но что мы сможем потом? Чтоб так не получилось, что шли мы, шли через виселицы, тюрьмы и каторги, а в решающий час сплошали… — Он поднял свои черные злые глаза на Воячека и спросил жестко — Ты куда теперь пойдешь?

— Туда же, к солдатам, — не задумываясь, ответил Воячек. — Без солдат революция безоружна, а этого допустить нельзя.

— Не меньше недели будешь лежать, — строго сказала Лида… Все промолчали — знали, что он встанет завтра… Да и Лида знала это…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

 Покачиваясь на кожаных подушках автомобиля, премьер-министр Штюрмер тревожно думал о предстоящей встрече с монархом. Государь на несколько дней приехал из Ставки и вызвал его… Еще так недавно каждая поездка в Царское Село была для него праздником. Там его окружали милые, любящие люди, которые сами позвали его на этот высокий пост. С ними ему было хорошо, просто, даже весело.

Когда он узнал, что Царское Соло прочит ему кресло премьера, он так возрадовался, что в нервом же разговоре с царицей сказал о своем намерении немедленно переменить свою немецкую фамилию на русскую, и, не задумываясь, сделал бы это, но императрица почему-то посчитала сие нецелесообразным.