Царская невеста - Валерий Елманов

— А фамилии соответствуют? — поинтересовался Валерка.

— С ними все в порядке, — отмахнулся я. — И князей, и бояр, что тут упомянуты, я хорошо знаю. Даже дьяка Клобукова и то отлично помню — он не раз потом наведывался на подворье к Воротынскому якобы проверить, как трудятся его подчиненные, хотя на самом деле накатить чарку-другую медку — пьянь был страшенная. Ты с датами поясни. Смотри — вот восемнадцатое февраля, вот шестое марта. А ведь у меня к этому времени были готовы только черновые наброски, не больше.

— Значит, в Разрядном приказе ошиблись в датировке, вот и все. Или подклеили не туда. Ты же сам видел, какие там колеса из документов. Запросто могло так случиться.

— Могло, — кивнул я. — Но обсуждать эти положения с князем Иваном Дмитриевичем Вельским, как тут написано, Воротынский никак не мог. Того к осени тысяча пятьсот семьдесят первого года давно не было в живых.

Валерка озадаченно почесал в затылке и вдруг оживился.

— Наброски, говоришь, имелись? — улыбнулся он. — А почем тебе знать — вдруг после твоего отъезда в Псков царь как раз начал дергать Воротынского, и тогда он, вспомнив про твои черновики, использовал их и надиктовал подьячим этот текст? Ты уверен, что он надиктовал осенью именно его?

— Нет, конечно. Когда твое творение губят, превращая во что-то неудобоваримое, автору как-то не хочется присутствовать на этой экзекуции. Поэтому то, что получилось в результате его кропотливых усилий, я практически не помню. Суть — да, так она и осталась, но дословно… Хотя, помнится, за несколько дней до моего отъезда князь спрашивал меня, куда я сунул все, что уже написал, но…

— Тогда все ясно, — сделал вывод Валерка. — Он уже в феврале сработал по черновикам. А потом этот текст, обсудив с боярами, подшили в Разрядном приказе. По закону подлости беловик до приказа либо не дошел, либо затерялся где-то в их запасниках а потом, к примеру, сгорел. И вообще, — решительно подвел он черту под разговором, — главное, что ты живой и здоровый, а остальное все мелочи, включая эту путаницу с датами. Вот если бы ты прихватил в это путешествие что-нибудь эдакое, а потом оставил в том времени на горе историкам, было бы куда хуже. Представь, как они потом веками ломали бы головы — как оно там появилось…

— Пистолет исчез, камуфляж изодрался на лохмотья, таблетки использовал по назначению либо выкинул, а твою шпаргалку сжег, так что все чисто, — бодро доложил я и улыбнулся, кое-что вспомнив. — Хотя нет, одну вещицу все-таки оставил. Только историков она не касается, так что за их головы можешь быть спокойным. Виртуальная она.

— Нуда? — удивился он. — А что за виртуальная вещица?

— Рога царю-батюшке всея Руси Иоанну Васильевичу, — пояснил я. — Ветвистые такие, раскидистые.

— Ну-у, учитывая, что ты был у своей Машеньки первым, а тот хоть и женился на ней, но даже ни разу не тронул, это не совсем рога, — уточнил педантичный Валерка, умалив мои заслуги.

Я помялся, но желание быть оцененным по достоинству пересилило. Тем более во время возвращения в двадцать первый век изменения коснулись не только Машенькиной головы, но и моего тела. Кто-то всемогущий изрядно его «почистил», ликвидировав все рубцы и боевые шрамы, так что ими похвастаться перед Валеркой я не мог. Зато…

Заговорщически посмотрев, далеко ли наши красавицы-жены, я на всякий случай аккуратно прикрыл поплотнее дверь на лоджию, где мы сидели, и «раскололся»:

— Ладно. Пускай эти, которые с Машей, не в зачет. Но рога царю-батюшке я все же подвесил. Самые настоящие!

Поначалу я вообще хотел обойтись без имен. Конечно, она давно в могиле, но все равно непорядочно, если я начну трепать ее имя. Она этого не заслуживает. Но потом, вспомнив, что в книге мне придется ее упомянуть, пускай в достаточно целомудренной форме, то есть опустив все эротические подробности жарких ночей, не выдержал соблазна и, сделав многозначительную паузу, пояснил:

— Анна Колтовская. Это случилось за три дня до ее пострижения в монастырь, — уточнил я сразу, напомнив: — Только Маше моей тсс…

— За кого ты меня держишь, старина?! — даже возмутился Валерка. — Мог бы и не говорить. Могила! — И восторженно протянул: — Ну ты силен, парень!..

Мне в ответ оставалось только стыдливо потупиться, млея под его восхищенным взглядом.

В конце-то концов, могу я позволить себе вместо лавровых венков и триумфального шествия хоть что-то взамен — например, такую мелочь, как простодушно похвастаться перед другом?! Конечно, Россошанский не Казанова, но и мы кое-что могём. И не только могём, но и могем.

Не зря же я представился именно фряжским князем. Итальянцы — они все такие. А те, что с Урала, вообще — ух!

И это последний из рассказов о человеческом детеныше, волей судьбы попавшем в волчью стаю…

Глава 23

РЕАБИЛИТАЦИЯ

Долги надо платить, причем все, пускай самые неприятные. К этому родители приучили меня с раннего детства. Потому я приступаю и… прошу прощения у всех тех, с кем поступил несправедливо, обвинив в незаслуженных грехах.

Начну с наших историков. Зря я упрекал их в незнании. Нашлось у них упоминание о княжне Марии. Не встретилось оно мне раньше не из-за моей невнимательности — такое бы я ни за что не забыл, а в связи с тем, что Валерка мне сунул издание Костомарова, которое поновей, посчитав, что репринтное, где придется мучиться с фитой и фертом, ятем и ером в окончаниях слов, ни к чему. Издательство же опубликовало его с сокращениями. В числе таковых оказалось и упоминание о моей Маше.

Жаль, что этот репринт попал мне в руки только сейчас. Слишком поздно. Хотя тут двояко. Может, что-то успел бы исправить, а может, наоборот — получилось бы еще хуже. Кто знает, как бы я поступал, если бы все время помнил об этих строках:

«…По известию одного старого сказания, в ноябре 1573 года Иван Васильевич женился на Марье Долгорукой, а на другой день, подозревая, что она до брака любила кого-то иного, приказал ее посадить в колымагу, запречь диких лошадей и пустить на пруд, в котором несчастная и погибла… В память события с Долгорукой царь велел провести черныя полосы на позолоченном куполе церкви в Александровской слободе…»[89]

Знаю только одно — я бы все равно не сдался. Тот, кто поднимает руки вверх, отдаваясь на милость победителя, теряет главное — право и возможность распоряжаться собой. Он расписывается в собственном бессилии, признавая врага сильней. И тогда судьба презрительно говорит: «Слабак» и вытирает об него ноги. Сам виноват. Надо всегда держать удар, как бы больно тебе ни было. Только тогда, восхищенная твоим отчаянным упрямством, она может уступить.

Не всегда.

Не во всем.

Но может.

Хотя бы из уважения.

И пусть меня простит волхв Световид — бескорыстный старец, явивший мне подлинное чудо и ничегошеньки не взявший взамен, за глупые скоропалительные слова, высказанные в его адрес той черной страшной ночью. Сейчас я бы попросту, ничуть не постеснявшись, упал перед ним на колени, благодаря за все то, что он для меня сделал.

Кстати, о судьбе, которую я так отчаянно и старательно проклинал. По прошествии времени я несколько изменил свою точку зрения на ее последний жест с Машиной амнезией. Не исключено, и даже скорее всего, что она пошла только во благо, причем нам обоим. Да-да. Звучит парадоксально, но факт. Это только на первый взгляд выглядело ее последним ударом. А если не торопиться с выводами и подойти с другой стороны? Вдумайтесь, что сталось бы с Машей, явись она с прежней памятью в наш безумный сумасшедший мир. Гигантские терема до неба, огромные колымаги, несущиеся со страшной скоростью, причем без лошадей — не иначе как с помощью бесовской силы.

Про метро вообще молчу — лишь бы выбраться живой из сатанинского подземелья.

В церквях, прямо внутри, чуть ли не по соседству с алтарем, устроено нечестивое торжище. Это в божьем-то храме?!

Ну и в довершение, как блистательный венец на челе Люцифера, — загадочный ящик, в который невесть как забрались люди, и добро бы только они, а то вон — чудища, драконы, колдуны и ведьмы, зомби и ожившие мертвецы, упыри и прочая нечисть…

Господи, куда я попала?! В ад?!

Вот этот шок навряд ли вылечил бы самый выдающийся психиатр. Даже Сергей Николаевич Горшков, при всем моем к нему уважении, и тот, пожалуй, оказался бы бессилен. Во всяком случае, я что-то сомневаюсь, чтобы он смог повлиять на ее психологию, поскольку социальная адаптация — эвон каких слов нахватался, аж самого восторг берет, — вообще штука весьма сложная, особенно для вполне сформировавшейся человеческой личности на третьем десятке лет.

А сомневаюсь еще и потому, что непреодолимой помехой оказалась бы прежняя Машина память, те воспоминания детства и юности, где все было легко и просто, где по небу летали одни птицы, а в отцовском терему тихо пел колыбельную песню маленький сверчок. Словом, память обо всем том, милом и родном, что ушло безвозвратно и навсегда, о том, откуда ее выдернула чья-то неведомая и безжалостная рука, властно погрузив в пучину непрекращающегося кошмара.